Человек из кафе "Режанс". Нить надежды

ЧЕЛОВЕК ИЗ КАФЕ «РЕЖАНС»

– Дамы и господа! Я приношу искреннюю признательность за честь, которую вы оказываете мне своим присутствием. Не будет преувеличением, если я выскажу уверенность, что здесь собрались самые тонкие ценители шахмат, славящиеся своим искусством далеко за пределами Франции. Разве можно создать шахматную машину, способную противостоять блистательным игрокам из кафе «Режанс»? Мой автомат не больше, чем опыт, основанный на смелости первоначальной идеи и удачном выборе средств создания иллюзии. (Легкий шум. Возглас: «Фокус, что ли?») Считайте это фокусом или чем угодно, но всем желающим будет предоставлена возможность ознакомиться с внутренним устройством автомата. Позвольте начать демонстрацию (гул одобрения).

В небольшом зале кафе «Режанс» непомерная теснота. Столики сдвинуты так плотно, что официантам приходится проявлять чудеса эквилибристики, чтобы не уронить поднос на головы гостей. Треть зала освобождена для шахматного автомата и огорожена веревкой. Турок восседает посреди импровизированной сцены. Высокий тюрбан перехватывает его голову. Желтая в полоску рубашка сшита из тонкого шелкового полотна. Зеленый с золотом парчовый халат оторочен пышным мехом. На руки натянуты белые перчатки; в левой зажата тонкая длинная трубка. Лицо азиата вполне благообразно. Прямой нос, тонкие губы, свисающие усы, густые брови, большие черные глаза.

За столиком у самого ограждения расположились четверо мужчин. По всему видно, что это завсегдатаи. Официант ставит им кофе, миндаль и бутылку вина, отпуская вполголоса какую-то шуточку, отчего вся компания закатывается дружным смехом.

– Господа, – говорит один из мужчин, когда Кемпелен закончил свое вступительное слово. – Давайте решим, кто сыграет с автоматом?

– Я! – поднимает руку сосед справа.

– Сколько?

– Две.

– Всего-то? Судя по вашему цветущему виду, мсье Леже, не менее трех.

– Адвокаты, мсье Бернар, всегда страдают склонностью к преувеличениям.

– Склонность к горячительным напиткам вы считаете меньшим из зол?

– При условии, что первое не вытекает из второго.

– Вытекает, мсье Леже, вытекает, – вступает в разговор его визави. – После двух бутылок бургундского вы имеете обыкновение предлагать мне пешку и ход, после трех – пешку и два хода, а потом начинаете приставать к Филидору с дырявыми анализами.

– То есть как это с «дырявыми»?! – возмущается Леже.– А с вами, дорогой Карлье, я готов хоть сию минуту сыграть на целый луидор!

– Пешку и ход?

– Пешку и два хода!

Все смеются. Леже осушает бокал.

– Успокойтесь, господа, – с итальянским акцентом произносит четвертый мужчина, – сейчас не время выяснять отношения. Нам брошен вызов.

– Вердони прав, – соглашается Леже. – Представляете, какой звон поднимется по Парижу, если кто-нибудь из нас проиграет этому тупоумному немцу?

– Немцу?

– А кто там, по-вашему, сидит? Француз, что ли?

– Почему «сидит»?

– Ну, лежит, черт побери, не все ли равно? А если и не лежит, то, во всяком случае, играет. И если даже не играет, то автомат ведь тоже немецкий!

– Картезианская логика, ничего не скажешь.

– Я думаю, – продолжает Леже, – пусть первым за дело возьмется Вердони. Он итальянец, лицо нейтральное. Выиграет – хорошо, проиграет – мы умываем руки.

– Вы действительно хватили лишнего! – вспыхивает Вердони. – Но раз так – пусть играет француз.

– Француз так француз! Вперед, Франция! Я играю!

– Мсье Леже! – протестует Карлье. – Уступите эту честь адвокату.

Все вопросительно смотрят на Бернара.

– Что ж, – говорит он, приосаниваясь, – рискну.

Тем временем Кемпелен раскрывает дверцы автомата, предлагая публике убедиться, что в сундуке никто не скрывается. Зрители привстают со своих мест, десятки глаз впиваются в затененное пространство. Слышится тревожный шепоток.

– Глядите! В правом углу что-то шевелится!

– Это отблеск свечи...

– А за колесиками?

– Другие колесики. Механизм.

– Ноги-то у турка странные...

– В шароварах.

– А туфли сафьяновые.

– И мех роскошный...

– Набоб!

– Набобы в Индии.

– Набобы повсюду...

Осмотр окончен. Зрители обмениваются впечатлениями.

– Господа! – возвышает голос Кемнелен. – Кто желает сразиться с турецким пашой?

– Мсье Бернар! – выкрикивает Леже. Бернар поднимается со стула.

– Весьма рад, – кивает ему Кемпелен. – Но прежде я должен познакомить вас с некоторыми особыми правилами. Игру начинает автомат. Ходы менять запрещается.

– В кафе «Режанс» ходов назад не берут! – запальчиво восклицает Леже.

У ограждения устанавливается столик с шахматной доской. Бернар расставляет фигуры. Себе черные, турку белые.

– Вы волнуетесь? – с ехидцей спрашивает Леже.

– Нисколько.

– Почему же вы перепутали местами ферзя и короля?

– И впрямь, – бормочет Бернар, исправляя ошибку.

– Смотрите, мсье адвокат, честь Франции в ваших руках!

– Помолчите, Леже, вы не даете мне сосредоточиться.

– Эх, Филидора бы сюда, – вздыхает Вердони.

– Вы предпочли бы начать с артиллерии? Кстати, где он?

– В Лондоне.

– Мсье Кемпелен! – раздается гулкий голос с заднего ряда.

Все оборачиваются.

– Это д'Анжервиль, – шепчет Вердони.

– Вот-вот, – потирает руки Леже, – сейчас газетчик что-нибудь отколет!

– Мсье Кемпелен, – многозначительно повторяет д'Анжервиль, – а куда делся мсье Антон, что вас всегда сопровождает? – Публика настораживается. Если человек то появляется, то исчезает, значит, дело не чисто.

– Мсье, извините...

Кемпелен делает паузу.

– Д'Анжервиль, – представляется журналист, хотя убежден, что Кемпелен не забыл их встречи в Версале.

– Мсье д'Анжервиль опередил мои намерения. Я как раз собирался представить уважаемому собранию моего помощника. Сегодня он будет руководить демонстрацией.

В зал входит Антон. Рядом с ним автомат кажется детской игрушкой.

– А кто поручится, что это именно тот человек? – спрашивают из зала.

– Это мсье Антон, – подтверждает д'Анжервиль. – Я видел его в Версале.

– До чего же проницательны наши журналисты, – бурчит Карлье. – Разве может эдакий верзила уместиться в сундучке?

– Один – ноль в пользу автомата, – констатирует Леже.

Кемпелен уступает место Антону. Тот отбирает у турка трубку, подкладывает под его руку подушечку, заводит пружину, и, зайдя за спину манекена, включает механизм.

Наступает самый волнующий момент. Сейчас турок должен ожить. Как это произойдет?

Вздрагивает и поднимается голова.

Вздрагивают и вытягивают шеи зрители.

Голова поворачивается из стороны в сторону.

Дзинь! С чьего-то стола падает на пол тарелка. «Тс-с-с!» – цыкают окружающие. Зал наэлектризован.

В гулкой тишине раздается легкий перезвон, напоминающий работу часового механизма.

Ворсинки меха на левом рукаве турка начинают шевелиться, как от дуновения ветерка. Вот он натужно поднимает руку, сгибает локоть, захватывает королевскую пешку, переносит ее на два поля и устало роняет руку на подушечку.

Вздох облегчения проносится по залу. Оказывается, ничуть не страшно. Турок ведет себя вполне прилично, а уж как играет – посмотрим...

Зрители разделяются на две группы. Те, кто интересуется партией, обступают полукругом столик Бернара. Другие, полные надежд проникнуть в тайну автомата, не сводят глаз с турка, Антона и Кемпелена. Особенно с Антона. Он снует туда-сюда, повторяя на досках ходы соперников, время от времени дозаводит пружину, к чему-то прислушивается. Зрители тоже настороженно прислушиваются, но сами не знают к чему.

В центре внимания загадочный предмет в виде небольшой шкатулки, установленный на отдельном столике в нескольких шагах от автомата. Его назначение непонятно, но он, несомненно, играет важную роль, потому что Антон то и дело заглядывает вовнутрь, словно советуясь с кем-то незримым.

Кемпелен стоит в дверях, ведущих на кухню, и беседует с хозяином кафе мсье Будиньо. Тот с опаской таращится на турка, утирая засаленной салфеткой взмокшую лысину, и, видимо, отвечает невпопад, потому что Кемпелен оставляет его в покое и присматривается к публике. Он отыскивает взглядом д'Анжервиля, и они неожиданно друг другу улыбаются.

А на шахматной доске уже назревают решающие события...

– Вот чудак, – шепчет Леже на ухо Вердони, прикрывая губы ладонью, – почему он не берет коня?

– Кто?

– Да турок, чтоб ему провалиться!

– Гм-м... Тогда мсье Бернар объявит шах ферзем.

– Ну?

– Ну, и теряется ладья.

– А вот тогда-то, дорогой мой, я ловлю ферзя слоном!

– И получаете мат в три хода.

– Каким это образом?

Вердони не успевает ответить.

Турок берет коня. Бернар объявляет шах ферзем и снимает ладью. Турок нападает слоном. Бернар жестом подзывает Антона.

– Мсье Антон, турок понимает по-французски?

– Что вы желаете сказать? – приходит на выручку Кемпелен.

– Только то, что объявляю мат в три хода.

– Играйте, мсье, может быть, автомат найдет защиту...

– Разве машина способна искать?

– Дело не в машине, а в правильности ваших расчетов, – говорит Кемпелен, но уже видит, что игра проиграна.

– Извольте! – и Бернар уверенно делает три матующих хода.

– Господа! – обращается Кемпелен к зрителям. – Разрешите поздравить мсье Бернара с красивой победой. Мы еще раз получили возможность убедиться в том, что французские шахматисты лучшие в мире!

– Виват, Франция! – поднимает бокал Леже.

Публика аплодирует. Все возвращаются к своим столикам. Бернар выглядит именинником. Он снисходительно поглядывает на друзей.

– Ну, как партнер? – спрашивает его Леже.

– На пешку и ход.

– А вы ничего такого не заметили?

– Нет, не заметил. Я старался себе представить, что играю с вами.

– Тогда б вам было не до улыбок!

– А кто подсказал турку проигрывающий ход?

– Вердони заслонил мне доску...

– Господа, – поднимает палец Карлье, – меня осенила догадка: игрою автомата руководил Леже! Давайте проверим, нет ли у него в кармане магнита?

– В моем кармане вы и двух су не найдете. За стол сегодня платит мсье Бернар... Ваше здоровье!

Пока друзья-шахматисты упиваются победой – один в прямом, другой в переносном смысле, – в противоположном конце зала д'Анжервиль заводит разговор со своим соседом.

– Как вы полагаете, мсье, что лежит в основе движения автомата – механика или разум?

Худощавый мужчина средних лет в парике, мешковатом сюртуке и полотняной рубашке с незатейливо повязанным галстуком, напоминающий провинциального дворянина, медленно, словно нехотя, поднимает тяжелые веки. Его прозрачные глаза излучают какую-то внутреннюю силу, но не грозящую внезапным ударом, а обволакивающую, как студенистое тело медузы.

– Мсье хроникер, – спокойно, но многозначительно говорит он, – я знаком с вашими публикациями и создал о вас представление как о человеке умном и проницательном. Нужно ли объяснять, что чистая машина не может проигрывать? Если изобретатель познал секрет шахматной игры и нашел способ передать его машине, она всегда должна побеждать с точностью часового механизма. Вы понимаете? Всегда.

– Благодарю вас, мсье. Ваша глубокая мысль предполагает столь же глубокое знание законов механики.

– Механика здесь ни при чем. Имеющий глаза – да видит.

Представление продолжается. Антон достает из ящика шесть миниатюрных шахматных досок с заранее расставленными позициями и пускает их по столикам.

– Господа, – объявляет Кемпелен. – Вашему вниманию предлагается несколько задач. Вы можете выбрать любой цвет фигур. Автомат будет играть за другую сторону.

– Это из Стаммы, – замечает Бернар, бросив взгляд на позицию, попавшую к ним на столик. – А вот шахматы занятные.

Все с любопытством разглядывают необычную доску. Чтобы позиция ненароком не смешалась, в основание фигур вделаны шпеньки и вставлены в отверстия, просверленные посреди клеток.

– Турецкие забавы! – говорит Леже. – Проигравшего сажают на кол.

– Теперь понятно, мсье Леже, почему вы уклонились от поединка... Мсье Кемпелен, это турецкие шахматы?

– Эти шахматы, господа, – Кемпелен наклоняет одну из досок вправо и влево, – весьма удобны для игры в дороге. Они устойчивы, не боятся тряски и легко умещаются в саквояже среди других дорожных вещей.

Желающие проверить шахматные способности турка выстраиваются в очередь. Турок щелкает позиции, как орешки.

– Я уверен, что это мошенничество! – горячится Вердони.

– Какое нам, в конце концов, дело, кто управляет этой куклой, – разводит руками Бернар. – Наше оружие – шах и мат! Давайте-ка разделаем этого турка, чтоб ему надолго запомнилось кафе «Режанс»!

– Мсье Бернар прав, – соглашается Леже. – Лично я даю торжественное обещание, что завтра...

– Ни разу не приложусь к бутылке, – заканчивает Карлье.

Леже не успевает парировать выпад. Слово вновь берет Кемпелен.

– Господа! Сейчас турецкий паша ответит на любые вопросы, которые вы соблаговолите ему задать.

Антон убирает шахматы с верхней крышки автомата и кладет на нее доску с алфавитом.

– Мсье турок, – спрашивает молодая дама, – сколько вам лет?

Антон заводит пружину. – Сто девяносто два, – читает Кемпелен...

– Такой старик? – разочарованно восклицает дама.

– Ме-ся-ца, – продолжает следить за рукой турка Кемпелен. – Сто девяносто два месяца, мадам. По лунному календарю.

– Так он вовсе юнец? Но усы...

– На Востоке мужчины созревают рано.

– А он женат?

– Извольте спросить.

– Мсье турок, вы женаты?

Антон заводит пружину.

– Мно-го жен, – читает Кемпелен. – Турецкий паша говорит, что у него гарем.

– Ай да паша! – хлопает в ладоши дама.

Публика оживляется.

– Мсье турок, кто управляет автоматом?

Антон заводит пружину.

– Раз-ве вы са-ми не ви-де-ли? – читает Кемпелен.

– Сейчас мы все узнаем, – потирает руки Леже. – Мсье мусульманин, скажите, пожалуйста, как играл мсье Бернар?

Антон заводит пружину.

– Как Фи-ли-дор, – читает Кемпелен.

Публика аплодирует, но дольше всех Бернар. Сравнение ему определенно нравится.

– А не хочет ли турецкий паша сыграть с Филидором? – басит д'Анжервиль.

Антон долго накручивает заводную пружину. Турок начинает колдовать над алфавитом. Кемпелен читает:

– Мне... не сто-ит... сос-тя-зать-ся... с та-ким... силь-ным... иг-ро-ком.

– Браво, паша! – восклицает Леже, хватаясь за бутылку. Но она уже пуста…

Д'Анжервиль пьет вечерний воздух полной грудью. После липкой духоты прокуренного зала кружится голова. Ну, а если в автомате сидит человек, думает он, каково ему? Недолго и задохнуться... И на что только не идут ради денег! Да и сам он хорош. Гоняется за грошовым заработком вместо того, чтобы сходить к итальянцам[1] или поваляться на диванчике с интересной книгой. Мсье Рене, хоть и скряга, а шесть ливров дал. Поворчал, правда. Ну, и дерет этот мусульманин с христиан! Вроде контрибуции. Мсье Кемпелен свое дело знает: чем выше стоимость билета, тем привлекательнее зрелище.

Он сворачивает на улицу Риволи, освещенную редкими фонарями, и не спеша идет вдоль Лувра.

Нет, он-то, пожалуй, пришел сюда не ради гонорара. Загадка шахматного автомата его волнует. Задевает за живое? Тревожит бескрайним полетом человеческой мысли? А может, ее изощренностью... Ну, а тот, кто прячется в автомате, для кого нет никаких секретов, – что нужно ему, кроме платы за полтора часа мучений? Какая еще необходимость заставляет его залезать в это прокрустово ложе? Физическое уродство? Болезненное самолюбие карлика? Желание изгоя надсмеяться над обществом? Хоть на миг ощутить превосходство над толпой? Мнимое, конечно, но упоительное, как всякий самообман. Проиграв игру, он, наверное, страдает. Уязвленное тщеславие. И нагоняй от хозяина...

– Обдумываете статью, мсье журналист?

Рядом шагает его недавний собеседник из кафе «Режанс». Откуда он взялся? Словно из земли вырос.

– Какая уж там статья, – вздыхает д'Анжервиль. – Вот если б знать, как автомат приводится в действие...

– А разве не очевидно, что у всех на глазах совершается наглый обман, да еще выдается за величайшее достижение механики?

– Но мсье Кемпелен сам оговаривается, что в основе игры лежит иллюзия.

– И тем не менее пытается внушить мысль, что думающая машина может быть создана в действительности. И заставляет нас поверить, что она им создана. Вы представляете, в какую бездну толкает нас этот еретик?

– Мне кажется, мсье, вы несколько преувеличиваете, опасность не так уж велика. По свету бродит немало иллюзионистов, они развлекают народ, которому не грех и повеселиться.

– С ярмарочными фокусниками еще можно мириться. Их чудеса – это ловкость рук, возведенная в ремесло. Но когда ученые люди, подобно Кемпелену, замахиваются на постулаты святой веры, когда человек ставится выше божественной воли, тогда растлеваются души, подрываются основы общества, наступает анархия, зреет бунт. Вы считаете это весельем?

Почему он проявляет такую горячность? – думает д'Анжервиль, искоса поглядывая на собеседника.

– Восстаньте, – продолжает странный человек, повышая тон, – разоблачите обман. Поднимите ваш голос в защиту нравственных идеалов, истинной веры. Обратитесь к своей совести, к Богу. Или вы уже не мечтаете о пламенных словах, проникающих в сердце каждого христианина? У вас блестящее перо!

– Но перу, помимо чернил, требуются факты...

– Вы их получите. Святая церковь возложит в ваши руки карающий меч. Он будет высекать огненные строки. И золотые искры... Вы ведь не так богаты, мсье?

И, не ожидая ответа, он по-кошачьи мягко сворачивает на набережную, оставляя д’Анжервиля в недоумении.

Приглушенное годами неблагодарной газетной работы честолюбие копошится в душе ядовитой змейкой. В самом деле, зачем он здесь? Чтобы высосать из пальца сотню пустых слов, а потом снова бродить в поисках какого-нибудь дурацкого случая, о котором прочтут и тут же забудут? А ведь когда-то он подавал надежды, ему прочили славу. Его «Мысли о театре» отметил сам Дидро! Все растворилось в каждодневной суете... Но, может, не все? Вот засядет сегодня ночью и напишет памфлет на шахматный автомат и его хозяина, а заодно и на всех мошенников, слоняющихся по Франции. Он поднимет вопросы о подлинном и мнимом просветительстве, о научной добросовестности, наконец, просто порядочности. Ох, и задаст же он мсье Кемпелену, потирает руки д'Анжервиль и внезапно ощущает, что не питает к изобретателю ни грана ненависти. Пожалуй, даже напротив, чем-то он ему симпатичен. То ли ироничностью, то ли дерзновением... Он вспоминает его дружелюбную улыбку и теряет всякую охоту браться за перо. Но мысль о статье не дает ему покоя, и он не отвергает ее, а просто отодвигает в сторону, как поступают нерешительные люди, когда не хотят себе в чем-то признаться. Надо собрать побольше фактов, оправдывается д'Анжервиль. Любопытно, какими фактами располагает этот человек из кафе «Режанс»? Кто он? Тайный завистник? Воинствующий фанатик? Или просто сумасшедший? Толкует о морали, о вере, о святой церкви... Сулит деньги...

Великий князь Павел стоит у окна, поглядывая из-за опущенной шторы на раскаленный от солнца плац. На плацу идет экзерциция. Рота солдат разучивает парадный шаг. Наука немудреная. Ноги прямые, носки вытянуты – и вверх до подбородка.

Павел придирчиво наблюдает за строем. Все, как у Фридриха. Мундиры в обтяжку. Косы насалены. Да и равнение держат отменно. Поди наловчились. Каждый день маршируют... Ать-два! Ать-два! – мысленно повторяет он.

Гатчинский дворец подарила ему матушка. Разрешила даже иметь небольшое войско, лишь бы в государственные дела не лез. Добро бы в государственные, а то ведь от всяких дел отстранила, в самом малом отказывает. Намедни попросил в Петербург Кемпелена пригласить, о его шахматной машине рассказал, так она аж ногами затопала: «Извести меня хотите! Мало вам этого самозванца Калиостро с его продажной девкой!» Приревновала, видать, своего хахаля, девка-то и впрямь хороша... Но при чем тут Кемпелен? Его и австрийский император жалует, и в Париже привечают...

Павел отыскивает «Московские ведомости» и перечитывал сообщение из Парижа.

«Недавно приехал сюда славный Господин Кемпельн с шахматною своею машиною. Он допускает с нею играть всякого, кто считает себя в шахматной игре искусным, с платежом за то по 6 ливров. Дюк де Боаллон[2] одну только игру выиграл, да и то, может быть, потому, что деревянный игрок из учтивости уступал. Равно и Парламентский Адвокат Бернар выиграл одну игру; но вероятно, что и он обязан вежливости Немецкого игрока. Машина сия вопрошаема была, решится ли она играть с главным шахматистом Филидором; но она написала в ответ, что смелости не имеет со столь великим человеком о чести поигрыша спорить. Механическое сего деревянного игрока устроение возбуждает здесь великое удивление; и некоторые бьются об заклад, что во всем Париже не сыщется 8 игроков, которые были бы в состоянии его поиграть».

Боже, шепчет Павел, как бунтовщик в ссылке! Совсем измаялся... Но ведь будет, все будет! И, подбоченясь, подходит к зеркалу. На него глядит тщедушный человечек с запавшим на переносице носом. «Ах, какой дурнышка!» – проносится в его злопамятном сердце возглас молоденькой француженки из Лиона. Ну и пусть, гордо поднимает он голову. На троне все становятся красивыми...

НИТЬ НАДЕЖДЫ

В конторе хозяина кафе «Режанс» негде повернуться. Почти все пространство занимает стол и сам мсье Будиньо, румяный и круглый, как анжуйское яблочко. Он неуклюже протискивается между единственным стулом и пустой бочкой, перевернутой вверх дном. Кажется чудом, что склянка чернил, оплывшая свеча, конторская книга и две бутылки вина, стоящие на столе, не свалились на пол.

– Сюда, сюда, мсье, – сметая рукавом крошки хлеба со стула, суетится хозяин. – Покорнейше прошу извинить за беспорядок. Все некогда...

Кемпелен присаживается на краешек стула.

– Мсье, – доверительно обращается Будиньо к гостю, – не буду скрывать, что благодаря вам мои доходы возросли. Но, ради Бога, не поймите меня превратно. Если ваша, извините за выражение, чертова кукла будет так часто проигрывать, как покойный аббат Шеннар, царство ему небесное, то люди перестанут на нее глазеть. В конечном счете потеряем мы оба...

– Я не разделяю вашего беспокойства, мсье Будиньо. Вы прекрасно знаете, что Бернар, Леже, Карлье и Вердони – сильнейшие шахматисты Парижа. Насколько мне известно, и Филидор, случалось, терпел поражения, однако его искусство никогда не ставилось под сомнение.

– Так-то оно так, но мсье Филидор, как ни крути, все же человек.

– А почему машина должна всегда выигрывать? Вот вы, французы, говорите: «Даже самая красивая женщина не может дать больше того, что она может дать». Так что же вы хотите от автомата?

– По мне-то, господин Кемпелен, все одно – проигрывает он или выигрывает, я в этом разбираюсь, как англичанин в винах, а вот разговоры слышу. Говорят, если это машина, значит, она должна каждый раз выигрывать. А если она то выигрывает, то проигрывает, как мсье Леже после возлияния, значит, она не машина, а черт знает что!

– Но я же никого ни в чем не разуверяю! Пусть себе думают что хотят.

– То-то и оно! Что касается колдовства или других дьявольских козней, Господи помилуй, то я уже давно не слыхивал, чтобы во Франции кого-нибудь сжигали. Беда в том, что народ называет вас, как бы это поделикатнее сказать...

– Да говорите прямо!

– Вы уж извините меня, мсье Кемпелен, мошенником вас называют!

– Разве я похож на мошенника?

– Господь с вами, мсье Кемпелен! Да ведь не я так говорю, а клиенты... Тут один шевалье из Страсбурга вас прямо с графом Калиостро сравнивал. Нужно на него, говорит, то есть на вас, в полицию донести. И меня стращал, дескать, и я в ответе буду. Деньги сулил, мол, подсмотри, что он, то есть вы, мсье, в комнате делаете, когда с машиной наедине остаетесь...

– Ну а вы?

– А что я? Я говорю, что вы эту чертову куклу, то есть, простите, мсье, фигуру, каждый раз с собой привозите и увозите. Слуги ее погружают и выгружают, как бочку с сельдями, никто лишний не входит и не выходит. Все на своих насестах, как куры у моего шурина в Авиньи. А насчет машины, то у каждого свои секреты. Вот мой повар, Жюль, например, так он к своим омарам и близко никого не подпускает.

– А сами-то вы, мсье Будиньо, что на этот счет думаете?

– Что я думаю? Я, мсье Кемпелен, думаю, что вы большой искусник. У меня глаз наметанный, настоящего мастера с одного взгляда распознаю. Смастерить механическую куклу, чтобы она шахматы по доске передвигала, для вас пара пустяков. Я так всем и говорю. А мне объясняют: в шахматы думать надо. Я так понимаю, мсье Кемпелен, что думать надо во всем, но, ей-Богу, за десять лет в кафе «Режанс» насмотрелся я и на таких игроков, которые только и знают, что переставлять фигуры куда попало. По сравнению с ними ваш турок все равно, что патер Жильбер по сравнению с моей тещей, унеси ее черти! Только вот что я еще думаю, простите меня ради Бога! Всякое, знаете, бывает... Может, у вас не хватает денег сделать машину получше? Так за этим дело не станет. Я человек небогатый, но если нужно... Ну, и последний совет. Почему бы вам не смастерить какие-нибудь фигурки, чтобы они плясали или на дудке играли? Народ бы валом повалил, да и денежки рекой потекли...

– Благодарю вас, мсье Будиньо, но через две недели я заканчиваю свои выступления в Париже.

– Вы гневаетесь, мсье Кемпелен?

– Напротив, я признателен вам за добрый совет, однако у меня свои планы. Прощайте!

Вот и пойми этих господ, уныло смотрит Будиньо в затылок удаляющемуся Кемпелену. Хочешь, как лучше, а они...

– Жюль! – кричит он, втягивая ноздрями запах едкой гари, – у тебя мясо горит! – И ядром, пущенным из пушки, проносится к двери, сокрушая все на своем пути. Склянка чернил изливает на полу свою горечь в окружении зеленых бутылок и распластанной конторской книги...

Началось, вздыхает Кемпелен, садясь в экипаж, даже лавочник советы подает. А на что, собственно, рассчитывать?

Карета катит по берегу Сены. Мимо мелькают лавки букинистов. Как ни старались короли выселить их отсюда, верх взяли книготорговцы. Со многими Кемпелен уже познакомился, его библиотека пополнилась редкими изданиями.

Напротив Лувра, обрамляя округлыми крыльями часовню в иезуитском стиле, раскинулся бывший дворец Мазарини. Когда скупец-кардинал готовился переселиться в иной мир и замаливал грехи перед Богом и людьми, он жертвовал свои несметные богатства на благотворительные цели. За три дня до смерти он завещал два миллиона ливров на учреждение Коллежа Четырех Наций. Коллеж обосновался во дворце, став крупнейшим учебным центром Франции.

Кемпелен тоскливо провожает глазами храм науки. Почему так нелепо складывается жизнь? Его место здесь, среди ученых, а он таскается со своей ярмарочной поделкой на потребу толпе. Чертова кукла? Неплохо звучит. Может, послушаться совета, смастерить пляшущих человечков – и в балаган, на площадь? «Выступает придворный советник его императорского величества...» Проклятый турок! Пристал, как парижская грязь.

Кемпелен ловит себя на мысли, что его раздражение вызвано не только уязвленной гордостью, его беспокоит игра Иоганна. Хозяин кафе человек простой, но со сметкой, не зря он опасается, что частые проигрыши автомата могут охладить публику. Кому захочется платить деньги за такое жалкое зрелище? Переставлять фигуры на доске может каждый...

Карета сворачивает на улицу Сены, здесь Кемпелен снимает двухэтажный особнячок.

– А у нас гость, – сообщает Анна.

– Гость?

– Не волнуйся, это не соглядатай, и, кажется, принес он тебе добрые вести.

Кемпелен проходит в гостиную. С канапе привстает элегантно одетый мужчина.

– Мсье де Кемпелен?

– К вашим услугам.

– Маркиз де Кондорсе, – представляется гость.

Запрыгало сердце. Пересохло в горле. Наконец-то!

– Да что мы стоим? – берет себя в руки Кемпелен. – Присаживайтесь, пожалуйста!

– Имею честь пригласить вас на заседание академии. Такое пожелание высказала королева, а мсье Паскаль известил ученый совет о ваших изобретениях. Члены совета согласились заслушать ваш мемуар, заседание назначено на среду, 12 июля, в три часа пополудни. Сначала вы сделаете сообщение о говорящей машине, затем шахматный автомат сыграет партию с мсье Филидором.

– Мне говорили, он в Лондоне...

– На днях вернулся в Париж и согласился выступить, если можно так сказать, вашим оппонентом. Так что вам, мсье Кемпелен, представляется исключительная возможность для всестороннего обмена мнениями.

– Буду счастлив представить на суд французских ученых мой скромный труд!

– Желаю успеха!

Кемпелен провожает гостя до дверей.

Из комнаты выглядывает Анна.

– Ты мой добрый ангел! – обнимает жену Кемпелен и торопливо проходит в кабинет.

Анна знает его в такие минуты. Наверное, вышагивает из угла в угол. Одна рука заложена за спину, другая согнута в локте и выставлена вперед. «Как клешня у рака», – сказала она однажды.

Жан Антуан Никола маркиз де Кондорсе (1743-1794)

Парижская академия наук размещалась в старом Лувре. Со второй половины XVII века Лувр уже не был королевской резиденцией и использовался для нужд Королевской академии живописи и скульптуры, а также как хранилище королевских художественных коллекций. Академия наук обитала там, можно сказать, на птичьих правах, в тесных и плохо оборудованных помещениях, хотя была центральным экспертным и консультативным органом королевской Франции по всем вопросам науки и техники. Академики избирались на общих собраниях тайным голосованием, но утверждались королем, и последнее слово оставалось за ним. Почетные академики назначались непосредственно королем, ими, как правило, становились подвизавшиеся в науке тщеславные вельможи. Главную научную силу составляет члены-пенсионеры, то есть академики, получавшие государственное жалованье. Оно распределялось дифференцированно и было весьма скромным. Лаплас, например, получал всего 600 ливров в год. Каждый пенсионер имел как минимум одного ученика, они называлась адъюнктами. Независимо от титулов, званий и должностей все сотрудники академии пользовались в отношениях друг с другом обращением «мсье».

Общие заседания проходили дважды в неделю – по средам и пятницам. Официальные отчеты не публиковались, посторонние лица в заседаниях не участвовали, их допускали только по рекомендации секретаря академии и лишь в тех случаях, когда они докладывали о своих изобретениях и открытиях; по терминологии того времени это значило «зачитать мемуар». Тайна, окружавшая работу академии, по мнению правительства, поднимала престиж ученых, создавала ореол исключительности.

Жан Лерон Д’Аламбер (1717-1783)

Во второй половине XVIII века, а точнее, в дни описываемых нами событий, Парижская академия блистала созвездием выдающихся ученых. Назовем лишь тех, кто имеет отношение к нашей книге. Нет нужды подробно останавливаться на их вкладе в науку, каждое из имен можно найти в любом энциклопедической словаре: Жан Лерон Д'Аламбер (1717-1783), математик, механик, философ; Жан Сильвен Байи (1736-1793), астроном; Жорж Луи Леклерк Бюффон (1707-1788), естествоиспытатель; Жан Антуан Никола маркиз де Кондорсе (1743-1794), математик, философ, экономист; Антуан Лоран Лавуазье (1743-1794)[3], химик; Пьер Симон Лаплас (1749-1827), астроном, математик, физик; Гаспар Монж (1746-1818), математик, инженер.

Антуан Лоран Лавуазье (1743-1794)

Как и повсюду в тогдашней Франции, в академии процветали протекционизм и групповщина. Жан Поль Марат, известный своими оголтелыми статьями под именем «Друг народа», рисует такую картинку: «На своих публичных заседаниях эти группы никогда не упускают случая обнаружить признаки скуки и взаимного презрения. Весело смотреть, как геометры зевают, кашляют, отхаркиваются, когда зачитывается какой-нибудь мемуар по химии, как химики ухмыляются, кашляют, харкают, зевают, когда зачитывается какой-нибудь мемуар по геометрии».

Нельзя, разумеется, безоговорочно доверять сарказму «Друга народа», в свое время он отчаянно рвался в академики, но был забаллотирован. И все же... Амбициозность, кастовость, консерватизм были спутниками многих закрытых научных учреждений. Эти «грешки» водились и за Парижской академией.

Пьер Симон Лаплас (1749-1827)

Кемпелен шагает из угла в угол, заложив руку за спину и выставив вперед другую. Так почему-то лучше думается.

Настал день, о котором он мечтал. Его пригласили в Парижскую академию. Конечно, ученых заинтересовал шахматный автомат, но он готов примириться с чем угодно, лишь бы показать им свою говорящую машину. Он пробовал демонстрировать ее в Версале, но успеха не имел. Обыкновенный ящик, пусть даже говорящий, не волнует публику, ей подавай иллюзию реальности. Разумеется, ему не стоило бы большого труда вмонтировать говорящее устройство в фигуру куклы-ребенка. Но он сознательно лишил его внешних черт живого существа, чтобы исключить всякую двусмысленность. Правда, в последнее время стали заедать клапаны, пришлось даже перебрать некоторые узлы. Но сейчас, слава Богу, все в порядке. Болтает, как Тереза в детстве.

И все же предстоящее выступление вызывает беспокойство. Он хорошо знаком с миром ученых. У каждого свой подход, свои взгляды и, конечно же, амбиции. На всех не угодишь. Нужна поддержка. На кого он может рассчитывать? Его же здесь никто не знает! Разве что Франклин. Просто необходимо, чтобы на заседании присутствовал Франклин! Его доброжелательность и авторитет могут оказать неоценимую помощь.

Кемпелен садится за письменный стол.

«Если я сразу же после возвращения из Версаля, – пишет он, – не обратился к Вам с просьбой посетить демонстрацию шахматного автомата, то только потому, что мне понадобилось некоторое время, чтобы внести усовершенствование в свою другую машину, которую я также хотел бы вам показать...»

Кемпелен дописывает письмо и идет искать Антона. В его комнате он застает Иоганна и Терезу, они играют в шахматы.

– Па! – притворно жалуется девушка. – Почему он заставляет меня играть черными?

– Черный цвет фигур оттеняет белизну ваших рук, – скороговоркой выпаливает юноша и краснеет до ушей. Этот «изысканный» комплимент он вычитал в какой-то старинной книге.

– Вот и неверно, вот и неверно! Просто белые чаще выигрывают, а вы боитесь проиграть!

Иоганн становится пунцовым.

Девочка попала не в бровь, а в глаз, думает Кемпелен. Он действительно стал бояться поражений. Не от Терезы, понятно.

– Это письмо, – говорит Кемпелен, отдавая конверт Антону, – нужно срочно вручить господину Франклину. Если его нет в Пасси, съездишь в Версаль... А ты, Тереза, займись Кароем, он совсем читать перестал.

– Всегда так, – хнычет Тереза, – только я собралась объявить шах...

– Ступай, ступай, – строго сдвигает брови отец, – нам с Иогангом надо поговорить наедине.

Он подходит к столу и листает раскрытую книгу.

– Что-то новое?

– Трактат о шахматах, сочиненный Бернаром, Карлье, Леже и Вердони. Антон купил.

– Ваши обидчики?

– Что поделаешь, если я туп, как пробка! – с сердцем произнес Иоганн,

– Выходит, и я глупец, коль скоро принял пробку за шампанское. Нет, друг мой, я не ошибся. Играете вы превосходно и талант у вас необыкновенный.

– В шахматах ценится не талант, а умение. Всегда прав тот, кто выигрывает.

– Господь с вами, Иоганн, вы же выиграли массу партий!

– У второразрядных игроков. А как услышишь, что перед тобой какая-нибудь знаменитость, тотчас волнение находит, мысли путаются... Сегодня утром, например, разбирал партию, сыгранную с Вердони, и сразу же увидел правильный ход. А тогда... Ума не приложу, как я мог допустить такую глупую ошибку!

– В Париже, конечно, играют лучше, чем в Прессбурге, но Давид уверял меня...

– Простите, господин Кемпелен, но о Давиде я уже слышать не могу, – вспыхивает юноша. – Чуть что, вы его в пример ставите. Я многим ему обязан, но, подумаешь, Кобенцль, Клингер, Абафи… Это же партнеры на пешку и ход! Юрковичу-то он проигрывал? Воглеру тоже. Хотел бы я посмотреть на него в кафе «Режанс»!

– Я убежден, что вы ни в чем не уступаете Давиду, но вам недостает уверенности, спокойствия, сознания собственной силы.

Иоганн подходит к окну. На улице ликует солнце, гурьба ребятишек спешит на набережную, где-то заливается шарманка.

– Гулять вам побольше надо, воздухом дышать. Запираетесь на целый день в душной комнате, иссушаете ум и тело. Какая уж тут игра! Почему не поехали с детьми в Булонский лес!

Иоганн молчит, насупившись.

– Опять с Терезой повздорили?

– А что она надо мной издевается! Говорит, играть не умею, скоро ей начну проигрывать...

– Господи! – смеется Кемпелен. – Вы же взрослый человек! Не принимайте ее всерьез, девчонке лишь бы подурачиться. Но я сделаю ей выговор.

– Не надо, господин Кемпелен, – пугается Иоганн, – не то она чего доброго решит, что я нажаловался...

Совсем еще мальчишка! – думает Кемпелен, глядя на смущенного Иоганна. Только годы и опыт превратят его в шахматного бойца. Но такой боец нужен сейчас. Сию минуту.

– Скажите, Иоганн, хотели бы вы сыграть с Филидором?

– Еще бы! Это я только за турка отвечаю, что не хочу.

– Тогда готовьтесь. Послезавтра он будет вашим соперником.

– Вы не шутите?!

– Я говорю правду.

– Филидор, – шепчет Иоганн, и в глазах его вспыхивают голубые чертики...

Он должен выиграть у Филидора, думает Кемпелен. Тогда он поверит в себя, преодолеет робость перед именами. Да и для дела полезно. Сенсация на весь мир: «Шахматный автомат, победивший Филидора!» Но как его победить?..

[1] Итальянская опера в Париже.

[2] Дюк де Буйон.

[3] Даты смерти, обозначенные 1793-94 гг., свидетельствуют, что эти ученые были гильотированы во время якобинского террора.