Говорящая машина. Чем хуже – тем лучше
Продолжаем публикацию глав из романа Виктора Хенкина "Одиссея шахматного автомата"
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПРЕССБУРГ
.ГОВОРЯЩАЯ МАШИНА
Декабрь убывает на глазах. До Рождества остались считанные дни. Неужели они будут справлять праздники без Фаркаша?
Анна читает «Страдания молодого Вертера», но мысли ее далеки от любовных переживаний героя. Женским сердцем она ощущает неладное. Очень уж озабоченным уезжал Фаркаш. Не случилось бы чего...
Она поднимает глаза на детей. Как хороши они, как умны, веселы! Тереза наигрывает что-то на клавесине. Карой сидит у окна и рисует.
Дай им Бог здоровья, мысленно крестится Анна. В первые годы замужества она родила троих, и все умерли в младенчестве. Фаркаш совсем было отчаялся. Но вот появилась Тереза, а через три года – Карой. Только бы не болели...
Анна снова погружается в книгу.
– Папа приехал! Папа приехал! – радостно звенит голос Кароя. Он хлопает в ладоши и мчится к двери.
Тереза обрывает пассаж и вприпрыжку бежит за братом.
По лестнице поднимается Кемпелен. Дети уже виснут на отце, слуги вносят коробки. У Терезы наметанный глаз. Отец с пустыми руками не приезжает.
– Это нам?
– Вам, вам, – добродушно ворчит Кемпелен, целуя дочку. Дети бросаются к подаркам. Вмиг сорваны ленты.
– Ой, елочные игрушки! – млеет от восторга Карой.
– А здесь платья! – суетится Тереза у другой картонки. Наряды интересуют ее больше.
Кемпелен обнимает Анну.
– Что-нибудь случилось? – тревожно спрашивает она.
– Я еду в Париж... И в Лондон, и в Берлин.
– Дева Мария! Один?
– С турком, будь он неладен!
Анну пронзает щемящая боль: это же несколько лет разлуки!
– Меня посылают на два года, – словно угадав немой вопрос, говорит он.
– А как же мы? – вырывается у нее.
– Не знаю.
Сказал как отрезал. У Анны разрывается сердце, но она берет себя в руки.
– Ладно уж, не огорчайся... Ты, верно, проголодался? А у нас сегодня мясо по-трансильвански.
Время покажет, надеется она.
Время шло, но ничего не показывало.
Наступил январь. Он принес снегопады и 1782 год. Покрылся льдом Дунай[1].
Кемпелен готовился в дорогу. Приводил в порядок бумаги, отдавал распоряжения. В хлопотах промелькнули недели.
– Император путешествовал скрытно, и женщина не догадывалась, кого приютила, хотя манеры и обхождение гостя выдавали в нем знатную особу...
Парикмахер делает паузу, накладывая густую пену на подбородок Кемпелена.
– На следующий день, когда его величество по обыкновению брился, хозяйка проходила мимо и как бы невзначай спросила, не состоит ли он на службе у государя. «Я иногда его брею», – ответил тот... – Господин Кемпелен, неужто император бреется сам?
Кемпелен криво усмехается. Об Иосифе ходит столько анекдотов, что отличить правду от вымысла нет никакой возможности.
– А еще была такая история, – продолжает парикмахер, направляя бритву на оселке. – Вышел однажды император из своего дворца посмотреть, как народ живет, не обижают ли его чиновники, а навстречу девушка вся в слезах и со свертком под мышкой – последние пожитки несет продавать. Тут государь, переодетый, понятно, в простое платье, чтоб не опознали, у нее и спрашивает...
Но Кемпелен уже не слышит убаюкивающей болтовни. Рассказы об императоре возвращают его к мыслям о предстоящем отъезде.
Европа! Сколько раз видел он в своих грезах Париж, Лондон, Берлин... Как мечтал побродить по площадям, улицам, паркам, полюбоваться дворцами, картинными галереями, побывать в театрах, академиях, университетах... Да и ему самому есть чем поделиться, что рассказать... Но, господи, с чем он едет сейчас? Что покажет собратьям по науке? Хорошенькая перспектива прослыть ярмарочным зазывалой, балаганным фокусником, двуликим Янусом! И постоянно ощущать над собой дамоклов меч...
Сегодня 23 января, день его рождения. Ему уже 48. В доме суета. Соберутся гости, зазвучат торжественные речи, все будут желать ему здоровья, счастья, новых изобретений. А что он скажет в ответ? Что отправляется в чужеземные страны не по своей воле? Что его просто передвигают, как маленькую пешечку в большой королевской игре? Что шахматный автомат вовсе не машина, а черт знает что?
Увы, ничего этого он не скажет. Он поблагодарит гостей за ласковые слова, а императора – за высокую честь прославлять свое отечество. Все будут рукоплескать, пить, балагурить и никто, кроме Анны, не догадается, какой груз несет он в своем сердце.
А честность? А гордость? – вновь и вновь копошится червячок. Но Кемпелен гонит его прочь. Кто не платит по векселям молодости? И не такая уж это высокая цена за право исколесить всю Европу. И вообще: при чем здесь честность? Он же никого ни в чем не убеждает! Говорил ли он когда-нибудь, что шахматный автомат – чистая машина? Нет! Он просто загадал людям загадку. Пусть разгадывают. А разве не сладко ощущать свою власть над толпой, видеть растерянность на лицах надменных вельмож и самоуверенных ученых, вызывать восхищение и тормошить, тормошить человеческую мысль, увлекая ее в необозримые дали? Нечего роптать на судьбу. Да здравствует турецкий паша!.. И мерзкий червячок, сидящий под сердцем, тихонечко уползает в самую глубокую щель...
– Не беспокоит? – спрашивает парикмахер, взмахивая бритвой.
– Не беспокоит, – умиротворенно бормочет Кемпелен, осторожно шевеля губами, чтобы не наесться мыла. – Да расскажи лучше о последних новостях в городе, про императора я и без тебя знаю.
– Какие уж там новости – пустяки всякие. У пекаря Смрчки жена пятерней разрешилась, а он ревмя ревет – и без того четырнадцать ртов. Что еще? Кузнец Коваль рассказывал, будто его племянник рыбу с двумя головами в Дунае выловил. Да врет он все, пьяный был.
– А обо мне что толкуют?
– Уважают вас, господин Кемпелен, справедливый вы человек, о наших нуждах печетесь. Ломбарды-то в Пожоне кто учредил? А то ведь от ростовщиков никакого спасу не было, сколько хотели, столько и сдирали. Ну и побаиваются вас, конечно, про машины ваши всякое болтают. Стриг я намедни одного человека, так тот говорит: мало-де господину Волшебнику турка-нехристя, он теперь над говорящей обезьяной колдует...
К прозвищу «Волшебник» Кемпелен привык и на него не обижается. Скорее напротив. А вот о говорящей обезьяне слышит впервые. То-то он заметил, что горожане мимо его окон с опаской ходить стали. Известно, откуда ветер дует.
Кемпелен вспоминает давний спор с епископом. Речь шла о вавилонском столпотворении. Прелат настаивал на существовании праязыка, Кемпелен же доказывал, что языки развивались самостоятельно, и хотя между ними имеются родственные связи, общего, единого языка нет и не было. «Но человек создан по образу и подобию Божьему», – не унимался епископ. «Тем не менее, люди построили машины, повторяющие движения человека». – «Двигаться машины могут, но разговаривать...» – «Человеческая речь основана на физических законах, и я думаю, можно создать машину, которая будет произносить те же слова, что и мы с вами». – «Это еще никому не удавалось». – «А я попробую», – упрямо сказал Кемпелен. С тех пор прошло много лет. Говорящая машина стала реальностью.
– Реальностью! – вздрагивает Кемпелен.
– Больно? – пугается парикмахер.
– Нет, нет, это я так...
– Тогда не вертитесь, ради Бога, не то с пластырем на щеке красоваться будете!
Говорящая машина, говорящая машина, повторяет про себя Кемпелен. Он возьмет ее в Европу, венец своего мастерства, плод мучительных раздумий, сотен экспериментов, бессонных ночей, надежд, разочарований и снова надежд. Она послужит оправданием перед самим собой, перед всем миром, наполнит смыслом его поездку... Господи, нельзя медлить ни минуты!
К великому изумлению парикмахера, Кемпелен хватает полотенце и, утираясь на ходу, выбегает из комнаты.
– Куда ты, Фаркаш?
Анна стоит на лестнице с подносом в руках.
– В мастерскую.
– В такой-то день!
– Пошли кого-нибудь за Антоном! – кричит он уже сверху.
Свеча почти догорела, воск сосульками свисает с подсвечника. Кемпелен отдергивает штору. Ого, уже утро! Антон безмятежно посапывает на диване. Прилег отдохнуть – и заснул как убитый.
Кемпелен задувает свечу, берет мехи и вдруг ощущает, что все это уже когда-то происходило. Вот так же он работал всю ночь, а утром взял мехи и, нагнетая струю воздуха, принялся манипулировать рукой перед выходным отверстием трубки. Это было нечто вроде искусственной гортани. Он складывал пальцы, как человек складывает губы, когда произносит букву О, и растягивает, когда хочет сказать А. Трубка издавала какие-то звуки, но он так устал, что уже ничего не мог разобрать. И тогда вошла Анна: «У тебя кто-то есть? Я слышала человеческий голос, вроде детский. Тереза сказала, что ты заставляешь кого-то молиться...» Он помнит, как посмотрел на жену воспаленными глазами, а затем крепко ее расцеловал. «Это машина, Анна!» – «Новое изобретение?» – «Нет еще, но я на верном пути».
Однажды в небольшой музыкальной мастерской он обнаружил странный инструмент. Тринадцать трубок разной длины были соединены с мехами и клавиатурой. Старичок хозяин объяснил, что его органчик имитирует человеческий голос. Попробовали. В среднем регистре звук действительно напоминал голос, но верха визжали по-поросячьи. Кемпелен купил механизм.
Впоследствии в книге «Механизм человеческой речи и описание говорящей машины» он напишет: «Из тринадцати звуков я старался во что бы то ни стало выделить пять гласных. Тогда еще я был в плену неправильных представлений, полагая, что высота звука является решающим фактором, поскольку звук И казался мне более высоким, чем О или У. Но, к моему великому разочарованию, каждая трубка, независимо от тональности, издавала только один звук – А...»
Чтобы преобразовать это упрямое А, потребовались годы.
Сначала он прикрепил клавиши к трубкам, настроенным на одну и ту же высоту
звука, но выходным отверстиям придал различную форму. Пробовал закрывать
отверстия всевозможными пластинками с просверленными дырочками. Менял
расстояния. Все было напрасно. Трубы настойчиво твердили «А-а-а-а», как пациент
на приеме у врача.
Тогда он принялся моделировать искусственный рот. Деревянное небо (резонатор) и верхняя челюсть были неподвижными, а нижняя челюсть опускалась и поднималась при помощи специальных рычагов, соединенных с клавишами. Дело сдвинулось с мертвой точки. Регулируя положение челюсти, удалось добиться звучания трех гласных – А, О и У, отчасти Э. Система клапанов позволила выделить три согласных звука – П, М и Л. Каждой букве соответствовала своя клавиша. Теперь уже можно было слагать несколько простых слов. Маленькая Тереза играла с машиной, заставляя ее произносить «папа», «мама», «лама» и всякие несуществующие слова, в которые вкладывала свой особый смысл.
Однако отец не разделял восторгов дочери. После каждого звука наступала пауза, хоть и небольшая, но заметная на слух. Машина говорила не «папа», а «п-а-п-а». Кемпелен пытался сократить интервалы между звуками, но тогда они сливались. Обнаружился еще один дефект. Когда открывался соответствующий звуку клапан, движение сопровождалось придыханием и слышалось какое-то противное «кх».
В 1779 году Петербургская академия наук объявила конкурс на тему: «1. В чем заключается природа и особенности резкого различия гласных звуков «а», «э», «и», «о», «у»? 2. Можно ли создать механическую систему, способную воспроизвести эти звуки?» Первую премию получила работа саксонского ученого Христиана Краценштейна. В своей книге Кемпелен вспоминает: «Профессор Краценштейн разрешил проблему образования гласных звуков. Более того, он изготовил подобие органа, подражающего человеческой речи. В 1780 году, когда была опубликована его работа, моя собственная застряла на букве И. У меня появилось желание приобрести петербургскую машину, что облегчило бы мои усилия. Однако из описания Краценштейна следовало, что для каждой из пяти гласных имелась специальная трубка, и звуки, таким образом, искусственно расчленялись. Я же использовал совсем иной принцип. К тому же в 1780 году меня посетил один ученый из Петербурга и заверил, что звуки, которые воспроизводит моя машина, более отчетливы, чем звуки у Краценштейна. Тогда я раздумал покупать русскую машину. Вскоре мне удалось найти комбинацию звука И...»
В январе 1782 года работа была близка к завершению, но оставалось много недоделок. Все узлы машины должны были действовать слаженно, как часовой механизм. Малейшая несогласованность искажала звук до неузнаваемости. Теперь все зависело от мастерства механиков.
Хватит ли времени? – тревожится Кемпелен. Император в любой момент может оборвать машину на полуслове...
Он прилаживает мехи. Пальцы привычно пробегают по клавишам. «Lundi, Mardi, Mercredi, Jeudi, Vendred, Samedi, Dimanche»,[2] – произносит машина. Уже лучше, думает Кемпелен. Правда, «R» слишком дребезжит. Разбудить, что ли, Антона? Но, махнув рукой, тихонечко выходит из комнаты. Ему тоже нужно отдохнуть.
Вена бомбардировала Прессбург депешами: «Почему Кемпелен медлит с отъездом?» Ответы не отличались разнообразием: «Кемпелен работает над усовершенствованием автомата».
В этом была доля правды. Предстояла дальняя дорога, требовалось обеспечить безопасность и удобство транспортировки автомата, облегчить монтаж и демонтаж устройства.
Но главная причина состояла в ином...
Тщедушный бородатый человечек в ермолке волчком кружится по просторному кабинету.
В течение многих лет Кемпелен собирает различные механические устройства – от действующих моделей всевозможных машин до автоматов, имитирующих движения одушевленных существ. Все это расставлено по столам, развешено по стенам, разложено по шкафам. Здесь есть на что посмотреть, чему поудивляться.
Как всякий коллекционер, Кемпелен гордился своим собранием и при других обстоятельствах охотно бы пустился в рассуждения о достоинствах и недостатках тех или иных механизмов. Но сейчас он лишь ожидает, пока гость насытится зрелищем и можно будет приступить к серьезной беседе.
Но гость не торопится. Он перебегает от машины к машине, словно забыв о хозяине. Если судить по его удивленным восклицаниям, восторженному прищелкиванию языком и счастливому выражению лица, именно таким он представляет себе царствие небесное.
Терпение Кемпелена иссякает.
– Не суетись, Давид. Все это ты уже много раз видел. Давай присядем и поговорим. Ты прекрасно знаешь, зачем я тебя пригласил.
Человечек покорно занимает указанное ему место.
– Ох, господин Кемпелен, одно дело что-нибудь знать и совсем другое – разговаривать... Разве нет во мне сердца, разве отшибло память, разве не помню, каким из Польши приплелся? Сюртук насквозь светится, штаны пять раз перелицованы, башмаки, как решето, одна ермолка новая, спасибо дяде Соломону, в дорогу дал. Зачем я шел в Пожонь? Искал счастья, как та глупая курица, которая ищет зернышко под столом, когда и на столе крошки нет. Что я нашел? Горе нашел, потому что оно по всей земле рассыпано, только успевай нагибаться. Работы никакой, отовсюду гонят, что прикажете делать? Побираться стыдился, да и кто подаст чужаку, если своих нищих как клопов в перине? Стал в кофейню к Барацу ходить, игрой на кусок хлеба пробавляться, спасибо дяде Соломону, сызмальства шахматам научил. А один важный господин, из тех, кто не может коня от слона отличить, хозяину пожаловался, будто я нечестно играю. Если у тебя вместо головы, извините, кое-что другое, то будь ты хоть самим помощником полицмейстера, а шах и мат все равно получишь! Но какая вера еврею? Вышвырнули меня из кофейни как собаку, хорошо еще не побили. А на улице мороз, слезы на бороде ледышками висят, деваться некуда, хоть руки на себя накладывай... Ну, а дальше вы все сами знаете. Как с вами повстречался, все в моей жизни повернулось. И накормили, и обули, и одели, подмастерьем к господину Гроссману пристроили, деньги ссудили, чтоб дело собственное завел. Кем я был? Оборванцем. Кем я стал? Часовщиком. Мастером меня называют, на пурим[3] со всего квартала шалахмунэс[4] шлют, в мизрохе[5] свое место имею, брата из Лодзи выписал, на ноги помог встать... Вот и подумайте, как же я могу сказать вам «нет»? Да пусть лучше у меня язык отсохнет, пусть заказчики дорогу ко мне позабудут, пусть все мои часы разом остановятся!
– Спасибо, Давид, я никогда не сомневался, что ты порядочный человек.
– Ох, не спешите говорить «спасибо»! Вы даже не представляете, как трудно мне сказать «да». Только гнездо свое свил, только жизнь наладилась, и вот, здравствуйте, улетай, Давид...
– Не навсегда же. Через два года вернемся, я помогу тебе открыть часовую мануфактуру.
– Два года... Не дай Бог в дороге что-нибудь приключится, кто детей моих вытянет? Старшему, Ицеку, десятый годок пошел, Рахиль уже седьмым брюхата.
– Никто из нас не застрахован ни от болезни, ни от несчастного случая. Но у тебя есть брат, он позаботится о твоей семье.
– Лейба? Так у него же куча своих детей, свой гешефт, торговля, ярмарки, месяцами дома не бывает!
– Послушай, Давид, ты получишь шестьсот флоринов. Это годовое жалованье нашего бургомистра господина Виндиша.
– Уй-юй-юй, что вы такое говорите! Я таких денег отродясь не видывал, не знаю даже, как они выглядят! Когда дядя Соломон приносил тете Саре свои гроши, он любил приговаривать: «Деньги не боги, но большие подмоги». Шестьсот флоринов... Это же целое состояние!
– Оно будет твоим.
– Не вынимайте из моей груди сердце, господин Кемпелен, оно само сейчас выпрыгнет! Скажите только слово, и я сегодня же отправлюсь за вами на край света, и ни гроша мне от вас не надо!
– Прости, Давид, я не хотел тебя обидеть. Но почему ты так упорствуешь?
– Ох, не прежний я уже Шах-Давид! Я старый больной еврей, и голова плохо соображает, и слепнуть стал, и кашель одолел... Вы представляете картину, если я во время представления закашляюсь, как чахоточный? И не улыбайтесь, пожалуйста, вы же сами знаете, что там за квартира! Духота, дышать нечем, глаза слезятся, а уж теснота, как в бочке с огурцами, ноги затекают, поясницу ломит, голова набок сдвинута, а ведь этой головой еще и думать надо... Молодой был, таки справлялся, а где теперь силы взять?
– Не скромничай. Видел я, как ловко ты Клингера разделал! А ведь он сильный игрок.
– Уй-юй-юй, а сколько я страху натерпелся? Играю и дрожу, играю и дрожу: вдруг император прикажет автомат разобрать, чтобы русский царевич мог механизмом полюбоваться? И что бы он, извините, увидел? Еврея в ермолке! И вот этот царевич начинает весь из себя выходить и на вас, господин Кемпелен, ногами топать, а на нашего императора обижаться, что ему такой обман подсовывают...
– Остановись, Давид! – смеется Кемпелен. – Ну и фантазер же ты! Я тебя не первый год знаю, ничего ты не боялся, и не потому, что очень храбрый, а просто был уверен, что я тебя в обиду не дам. Помнишь историю с поваром?
– Помню, как не помнить... Хорошо еще, не пронюхал этот разбойник, что Иштван у кацева[6] кошерное покупает. Видите, сколько со мной мороки! Того не кушаю, этого не кушаю, по субботам и праздникам не играю...
– Однако ж за три года, что ты мне помогал, никаких осложнений между нами не возникало. Я всегда уважал обычаи твоей веры.
– Что правда, то правда, спасибо вам. Но изворачиваться все же приходилось. И потом, где мы были? Крутились между Веной и Пожонем, где вас все уважают. А как поедем по разным государствам? Знаю я таможенных чиновников! Это вам, извините, не господа ученые, они все насквозь видят. Как посмотрят на автомат, как прищурят глаз, как скажут: «А ну-ка, вылезай, Давид, подобру-поздорову!»
– Вот чудак! Не будешь же ты всю дорогу в автомате сидеть. Слугой тебя наряжу, документы выправлю. Да и поедем мы под охранной грамотой самого императора.
– Ох, господин Кемпелен, нашего-то императора, а не ихнего!.. Приехал как-то в Лодзь человек один, дядя Соломон рассказывал, спор ученый с нашим раввином затеял. Ребе у него и спрашивает: «А кто ты такой?» – «Я цадик из Кракова», – гордо отвечает тот. «В Кракове, может, ты и цадик, – спокойно говорит ребе, – а здесь ты едва-едва поц»... Боюсь я, господин Кемпелен, всего боюсь, дайте мне уж спокойно умереть на своей постели!
– Это твое последнее слово?
– Разве я сказал последнее слово? Последнее слово скажете вы, господин Кемпелен, и если скажете: «Давид, нет у меня выхода», – все брошу, поеду с вами. Но очень вас прошу, просто умоляю – поищите кого-нибудь другого...
Он и в самом деле здорово сдал, думает Кемпелен, закрывая дверь за Давидом. Но где найти другого?
Сверкающая полировкой, пахнущая свежим лаком говорящая машина красуется посреди гостиной, как модница на балу. Кемпелен и Антон только что принесли ее из мастерской и установили на небольшом столике. В сборе вся семья. «Приемная комиссия», затаив дыхание, с восхищением разглядывает новое чудо. Впрочем, строгие линии конструкции не вызывают ощущения необычного. Средней величины прямоугольная шкатулка с расширяющейся на конце трубкой напоминает проекционный фонарь. Только прилаженные сбоку мехи указывают на иное назначение устройства.
Кемпелен усаживается за столик и, манипулируя клапанами правой рукой, локтем нажимает мехи. Меж тем пальцы левой руки ловко пробегают по кнопкам. Комната оглашается жалобным возгласом ребенка:
– Ah, maman, chere maman, on m'a fait mal![7]
Все, конечно, знали, что машина должна заговорить, но голос прозвучал так неожиданно печально, что в комнате стало совсем тихо, будто и впрямь кто-то взывает о помощи.
– Ой, кто это сказал? – нарушает молчание Карой.
– Это сказала машина! Это сказала машина! – восклицает Тереза, хлопая в ладоши. – Я тоже умею с ней разговаривать. Верно, папа?
– Верно, – подтверждает Кемпелен, уступая место дочери.
Не так бегло, но все же довольно внятно тот же детский голосок лепечет:
– Venez, monsieur, avec moi a'Paris![8]
Бедная девочка, с грустью думает Анна, как она мечтает, чтобы отец взял ее с собой...
– Ой, как здорово! – подбегает к сестре Карой. – И я хочу... Можно, пап?
– Что ж, попробуй. Я помогу тебе.
Кемпелен приводит в движение мехи, подавая в трубку струю воздуха.
– Нажимай пальчиком на кнопки с буквами, будто слагаешь слова.
– П-а-п-а... М-а-м-а, – спотыкается голос.
– Пап, а почему она разговаривает по-французски?
– Это любимый язык королей. Вдруг придется с ними беседовать? Но машина говорит и по-немецки. Послушай.
– Ich libe interessante Bucher.[9]
– И даже по-латыни:
– Josephus Secundus Romanorum Imperator,[10] – торжественно произносит ящик.
Свои «Письма о шахматном автомате» Виндиш заканчивает интригующим сообщением: «Чем, по-вашему, занимается сейчас Кемпелен? – Конструирует говорящую машину!» И это не было пустословием. Венгерский изобретатель взялся за решение трудной и необычной задачи.
Легенды о мнимых или подлинных устройствах, имитирующих человеческую речь, известны с незапамятных времен. В древнегреческом эпосе можно встретить упоминание о голове Орфея, услаждавшей любовными песнями прекрасных островитянок Лесбоса; в конце Х века папа Сильвестр II заказал неизвестному итальянскому мастеру «говорящую голову» из желтой меди, что отнюдь не вязалось с его духовным cаном[11]. Пытался создать говорящую машину и средневековый английский естествоиспытатель Роджер Бэкон. Любопытными подробностями обросла легенда еще об одном автомате.
Кельнский монах-доминиканец Альберт Больштедский, прозванный за свою ученость Великим, в середине XIII века сконструировал «железного человека», выполнявшего обязанности привратника. Робот открывал и закрывал входные двери в мастерскую и при этом был еще чрезвычайно любезен, встречая гостей словами приветствия. По преданию, механический слуга с каждым днем становился все болтливее (самообучающаяся система?) и так досаждал своими разговорами ученику Альберта Фоме Аквинскому, что тот однажды не на шутку рассердился, схватил молот и вдребезги разбил назойливую машину. По другим рассказам, машина имела женское обличье, и когда она встретила Фому приветственными жестами и радостным восклицанием, воинствующий богослов, заподозрив дьявольские козни, ударил ее палкой. Фигура рухнула наземь. «Фома, Фома, что ты наделал, – в отчаянии закричал Альберт. – Ты уничтожил мою тридцатилетнюю работу!»
Кемпелен затратил на свой труд двадцать лет. Итог он подвел в 1791 году, выпустив книгу «Механизм человеческой речи и описание говорящей машины». Это его единственная печатная работа. О других изобретениях он писал очень скупо, сохранились лишь некоторые вычисления, схемы, наметки. Создание говорящей машины он считал главным делом своей жизни. Лингвистические способности машины были, конечно, ограничены. Кемпелену не удалось добиться четкого звучания некоторых букв, особенно согласных. Легче всего механическому голосу давалась фонетика французского языка как более мягкого и певучего. Хуже обстояло дело с твердыми немецкими и латинскими звуками, а английское произношение было машине вовсе недоступно.
Кемпелен адресовал свой труд потомкам, надеясь, что его машина будет совершенствоваться следующими поколениями механиков. Кто мог предвидеть, что сто лет спустя Томас Эдисон изобретет аппарат, который на совершенно иной основе сохранит и воспроизведет звуковую речь, а открытые Генрихом Герцем электромагнитные волны разнесут ее на головокружительные расстояния! Но прежде чем занять почетное место в истории техники, машина Кемпелена еще не раз промелькнет на небосводе науки, а ее неожиданное потомство окажет людям немалую услугу, к чему всю свою жизнь стремился неутомимый венгерский изобретатель.
В начале XIX века немецкий механик Пош построил копию кемпеленовской машины, использовав авторские чертежи и расчеты. Знаменитый ученый-путешественник Александр Гумбольдт купил ее для прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Машину Поша усовершенствовал венский механик Йозеф Фабер. Он значительно увеличил ее размеры, приделал к мехам ножную педаль, соединил все операции в едином пульте управления. Если верить сохранившимся афишам, машина разговаривала на нескольких языках, шептала, смеялась, пела. Во второй половине девятнадцатого века она демонстрировалась в Бостоне и привлекла внимание молодого Александра Белла. Его отец преподавал в школе для глухих детей, обучая их произносить слова, которые они не слышали. Машина Кемпелена – Фабера могла служить методическим пособием. Белл разыскал книгу Кемпелена, прочитал ее от корки до корки и рекомендовал отцу. Не исключено также, что исследования и выводы венгерского изобретателя способствовали вызреванию идей будущего создателя телефона.
А уже в наше время, в 1984 году, английские ученые нашли способ помочь Трейси Вейгс, 15-летней девочке из Уэст-Бромвича, потерявшей способность говорить после перенесенного тяжелого заболевания. Они создали миниатюрное устройство, воспроизводящее человеческий голос. Нажимая на нумерованные клавиши прибора, «словарный запас» которого состоял из 250 слов, Трейси могла составлять простые предложения. Разумеется, звуковая часть устройства была основана не на механическом, а на электромагнитном принципе (клавиши включали запись голоса другой девочки), но идейная связь нового приспособления с машиной Кемпелена прослеживается вполне отчетливо.
Когда-то только одна девочка на свете имела говорящую игрушку. Это была маленькая Тереза Кемпелен. Ныне миллионы детей с восторгом прислушиваются к голоскам своих игрушечных подружек, на разные лады повторяющих волшебное слово «мама». Вот так говорящая машина Кемпелена дала неожиданное потомство и обрела вечную жизнь – удел далеко не многих изобретений человечества. Эту мысль высказал австрийский ученый Писко в венской газете «Нойе фрейе пресс» от 23 июня 1870 года.
Значение говорящей машины Кемпелена выходит далеко за пределы чистой механики. Впервые в истории человечества искусственное устройство заменило живую природу в одном из ее наиболее сложных проявлений. В своей книге Кемпелен идет еще дальше, показывая, как развивалась и совершенствовалась звуковая речь, что отнюдь не согласовывалось с технологическими взглядами на естественные науки. И не случайно английский ученый девятнадцатого века Роберт Виллис, касаясь происхождения и эволюции человеческой речи, выстраивает такую цепочку имен, ведущую к основоположнику материалистической биологии: Кемпелен – Микаль[12] – Краценштейн – Дарвин.
ЧЕМ ХУЖЕ – ТЕМ ЛУЧШЕ
Солнце изрыло ледяные каточки глубокими оспинками, и скользить уже нельзя, если даже сильно разбежаться. И вообще весна – скучное время года. То ли дело лето!
Карой гуляет по пустынному саду, ощущая робкое движение пробуждающейся природы. Первые весенние запахи наполняют мальчишескую душу неясной тревогой. Он еще не осознает происходящих в мире перемен, ему кажется, что грусть заключена в нем самом, и стоит лишь поиграть, порезвиться, как она тотчас развеется.
Вот две липы с перекладиной. Когда настанет лето, здесь повесят качели. А на том дубе прибьют деревянный щит. В него хорошо стрелять из лука. Как Вильгельм Телль. Или Робин Гуд. Кто был самый меткий? Надо спросить у папы.
Сам того не замечая, Карой оказывается у секретного места. Он оглядывается и осторожно сдвигает доску в заборе, висящую на одном гвоздике. Перед ним открывается искрящийся простор. Снежное поле, залитое ярким светом, голубая бесконечность неба, легкие перышки облаков, и надо всем этим – слепящий огненный шар. Он невольно зажмуривается, а сердце тревожно замирает. Там, за забором, дорога. Она ведет к Дунаю...
Мимо пробегают соседские мальчишки. Карой с завистью смотрит им вслед. Играть с ними ему запрещают. Вдали показывается еще один паренек. Он тянет за собой санки. Это Курт, сын портного.
– Здорово, Карой! – машет рукой Курт, останавливаясь перед торчащей в заборе мохнатой шапкой. – Ты чего делаешь?
– Ничего.
– Пойдем с нами!
– Куда?
– На горку. Ух, какая горища, едешь – дух захватывает!
– Мне не разрешат.
– А ты не спрашивай! Лезь в дыру и побежим.
– Мама ругать будет.
– Она не узнает. Немножко покатаешься и домой пойдешь. Здесь недалеко.
– Не могу...
– Ну и стой как дурак! – И Курт галопом срывается с места.
Беспредельная тоска охватывает мальчишеское сердце. На миг поманившая свобода оказалась обманщицей. Все краски дня меркнут разом.
– Постой! – в отчаянии кричит Карой. – У меня же нет санок!
– Совсем нет? – оборачивается Курт.
– Если я вернусь домой, меня больше не пустят.
– Не беда, я тебе свои дам. Они быстрые.
Карой больше не колеблется. Он бочком проскальзывает в дыру, и через мгновение, взявшись за руки, мальчики весело бегут по дороге...
Карой стоит на высоком берегу Дуная, с восторгом наблюдая, как мальчишки один за другим стремительно уносятся вниз, все уменьшаясь в размерах, превращаясь в конце пути в сказочных гномиков.
– Ух, здорово! – запыхавшись, говорит Курт, поднимаясь на гору. – Теперь твоя очередь.
Карой садится на санки, натягивает веревку, как поводья, ставит ноги на полозья и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее мчится навстречу ветру. «Мо-ло-дец! Молодец!» – подбадривает его ветер. Карой стрелой вылетает на реку и скользит по бугристым ледышкам, слившись воедино с несущим его снарядом.
– Тормози! Тормози! – кричат ребята с горки.
Карой их не слышит. Он не знает, что впереди коварной западней распласталась черная полынья, и страшно удивляется, когда, вдруг теряя скорость, проваливается в бездну. Ледяная вода обжигает, как кипяток, санки уходят из-под ног (ой, мелькает в голове, это же чужие санки!), одежда становится непомерно тяжелой, и хотя он еще не понимает, что тонет (как я в таком виде покажусь маме?), судорожно цепляется за хрупкую кромку льда, пытаясь удержаться на поверхности. Течение засасывает ноги под лед, окоченевшие пальцы отказываются повиноваться, глаза застилает мрак. Он не видит, что кто-то уже спешит на помощь, и не чувствует, как чьи-то руки хватают его за воротник и медленно вытягивают на солнечный свет, отнимая добычу у жадной реки.
– Он сам два раза проваливался, но держался за шест, – рассказывает Карой о своем спасителе.
Кемпелен только что вернулся из ратуши и сидит у постели сына. Мальчик выглядит вполне здоровым, да и врач, говорят, не нашел ничего страшного, перевязал ободранные ладони, назначил горячую ванну, велел несколько дней полежать. А вот Иоганну – так зовут героя – совсем худо.
– Он не умрет? – тихо спрашивает Карой.
– Мы сделаем все, чтобы он поправился. А сейчас постарайся уснуть, я пойду проведаю его...
На кровати беспокойно раскинулся молодой человек. Черные волосы разметаны по подушке, лицо пылает, пересохшие губы шепчут бессвязные слова.
– Как он? – Кемпелен кладет руку на плечо жены.
– Все так же. Мечется, бредит. Я каждые десять минут меняю пузырь со льдом... Иоганн здесь проездом, случайно шел по берегу. А если б он там не оказался? Страшно подумать... Пресвятая Дева, как мне тебя благодарить?!
Анна истово крестится, запрокинув голову.
– Когда он принес Кароя, а за ними толпа ребятишек, я чуть со страху не умерла. А Карой, представь себе, синий, заледеневший, только и твердит: «Мамочка, не волнуйся, мамочка, не волнуйся...» Растерли мы его водкой, в постель уложили, послали за доктором. А про Иоганна забыли. Когда доктор ушел, Тереза как всплеснет руками – и бегом вниз. А там уже Иштван, слава Богу, побеспокоился. Переодел во все сухое, напоил крепким кофе. Обласкали мы его как умели. Обходительный молодой человек, воспитанный. Обождал, пока платье высохло, стал прощаться, еле упросили тебя подождать. Сел на диванчик, а у самого глаза вдруг мутные сделались, зашатался да и завалился набок. Пощупала я его лоб – Боже! – как плита раскаленная. Снова послали за доктором. Тут и ты вернулся.
В комнату быстрым размашистым шагом входит врач.
– Я вижу, у вас тут целый лазарет! – неожиданно весело восклицает он, потирая руки.
– Господин Танненберг, – поднимается навстречу Кемпелен, – мы надеемся на ваше искусство. Человек, спасший нашего сына, должен жить.
Две недели провел Иоганн между жизнью и смертью. Две недели Тереза и Анна не отходили от его постели. Молодой организм, искусство господина Танненберга и заботливый уход помогли справиться с недугом. Настало время, когда врач разрешил ему вставать с постели.
А за окнами прямо на глазах зеленел март, солнце бесцеремонно влезало во все щели, и птицы радостно пели о чем-то своем, очень важном. О чем они пели, в особняке на Дунайской улице знали только двое, ибо, как утверждает древняя китайская мудрость, нет никого на свете умнее юноши в шестнадцать лет, кроме девушки в пятнадцать...
Ты обещаешь, о жизнь моя,
сделать любовь бесконечной,
Нерасторжимой вовек,
полной волнующих тайн.
Боги великие!
Дайте ей силу сдержать обещанья:
Пусть эта клятва звучит
искренней клятвой души,
Сделайте так, чтобы мы
навеки, до самой могилы
Дружбы священный союз
свято могли сохранить![13]
Тереза примостилась на низеньком пуфике, держа на коленях раскрытую книгу. Читает она превосходно, сценические занятия с отцом не прошли даром. Стихи звучат искренне и страстно. Иоганн полулежит в кресле, обложенный подушками, укрытый теплым пледом. Он смотрит на юную артистку восторженно и влюбленно. Каждое слово, каждая интонация вызывают глубокое волнение. Вот так бы он хотел излить ей свои чувства.
Тереза ловит красноречивый взгляд голубых глаз, смущается и захлопывает книжку.
– Давайте, я вам что-нибудь другое почитаю.
– Давно пора, – ворчит Карой, глядя в окно, где садовник вскапывает клумбу, – а то все про любовь, про любовь...
– Я читаю то, что нравится Иоганну. Катулла выбрал он. А что бы ты хотел?
– Про Зигфрида, как он с драконом бился!
– Ступай в библиотеку и почитай.
– А я не хочу.
– Чего же ты хочешь?
– Смотреть в окно.
– Ну и смотри, пожалуйста, никто тебе не мешает.
– А вот и мешает.
– Кто же?
– Ты мешаешь! Иоганн обещал фокус показать, я и карты принес, а ты все читаешь и читаешь...
– Могу и уйти, подумаешь, какой принц!
– Нет, нет, не уходите, прошу вас, – привстает Иоганн, держась за подлокотники кресла.
– А вы, молодой человек, не вертитесь, – строго говорит Тереза. – Больному положено сидеть смирно. Вот и подушки сбились... Не надо, я сама!
Она ловко взбивает подушки, подсовывая их под спину больного. Иоганн слышит ее дыхание, легкий завиток касается его щеки, он видит нежную тонкую шею. Комната, Карой, все предметы уплывают куда-то вдаль, сердце разрастается до невероятных размеров, он роняет голову и жадно приникает пересохшими губами к прохладному девичьему плечу.
Тереза отскакивает как ужаленная. Потемневшие глаза мечут молнии. Притопнув каблучком, она стремительно выбегает из комнаты.
– Что это с ней? – отрывается от окна Карой.
– Не знаю, – растерянно шепчет Иоганн.
– Не обращайте внимания, она же ненормальная.
– Она замечательная!
Входит Кемпелен.
– Карой, это ты сестру обидел?
– Я?!
– Она только что прожужжала мимо меня осой и, кажется, назвала твое имя.
– Ну, сейчас я ей покажу! – взвивается Карой, бросаясь к двери.
– Он ей ничего не сделает? – пугается Иоганн.
– Кому? Терезе-то? – удивляется Кемпелен. – Да он боится ее больше, чем нас с матерью!.. Как вы себя чувствуете, молодой человек?
– Спасибо, господин Кемпелен, скоро встану. Надоел я вам, сколько хлопот доставляю, нянчатся со мной, как с ребенком.
– Какие уж там хлопоты! Дом у нас большой, народу много. Тереза с удовольствием за вами ухаживает, да и Карой от вас не отходит, совсем другим стал. Это очень хорошо, что вы его латыни учите. Кстати, откуда вы так свободно владеете латынью? И вообще, расскажите о себе, мы о вас так мало знаем...
– Ничего примечательного в моей жизни не было. Родом я из Шюссенрида, это в Швабии. Отец мой, монастырский гофмейстер, мечтал сделать из меня священника. Я начал изучать богословие, хотя больше интересовался математикой. Когда в Америке началась война, английскому королю потребовались наемники. Вот он и стал покупать ландскнехтов. А нашему герцогу Карлу Евгению вечно не хватает денег. По всему Вюртембергу рыскали вербовщики, но добровольцев нашлось мало. Кому хочется воевать за чужие земли? Тогда стали хватать всех, кто попадался под руку. Пока я был маленьким, меня не трогали. Но вот летом прошлого года мне исполнилось восемнадцать, и отец переправил меня через границу, снабдив письмом к своему старому другу в Варшаве. Туда я и пробирался. Прессбург лежал на моем пути. Как только встану на ноги, отправлюсь дальше.
– Нет, нет! Так просто я вас не отпущу. Вам необходимо окрепнуть, набраться сил, ну и, конечно, заработать немного денег, в дороге они пригодятся. Хочу предложить вам одно дело. Вы, наверное, уже знаете, что у меня неплохая библиотека. А недавно умер каноник графа Эстерхази, я приобрел много новых книг из его собрания, их уже привезли. Не согласились бы вы поработать у меня в библиотеке? Нужно пополнить каталог, расставить книги и вообще навести порядок. Думаю, вам это будет интересно. А когда окончательно поправитесь, сами решите, ехать в Варшаву или остаться в Прессбурге. Я с радостью рекомендую вас на подходящую должность. Не торопитесь с ответом, обдумайте мое предложение.
Пока Кемпелен рисовал перед Иоганном перспективу, душа молодого человека ликовала. Быть рядом с Терезой, видеть ее каждый день, дышать одним воздухом – за это счастье можно было отдать не только Варшаву, но и все города мира.
– Я согласен! – поспешно выпаливает он, боясь, как бы Кемпелен не взял свои слова обратно.
Через неделю Иоганн приступил к новым обязанностям. Библиотека оказалась огромной. Каких только книг там не было! Юноша сожалел, что владеет только тремя языками – немецким, французским и латынью. Многие книги он впервые держал в руках, и прежде, чем внести их в каталог, зачитывался до поздней ночи.
Однажды Кемпелен увидел у Иоганна учебник Калабрийца. Молодой человек не просто перелистывал книгу, но, расставив шахматы на доске, разбирал игры. Он был так поглощен своим занятием, что даже не заметил, как Кемпелен подошел к столику.
– Я и не подозревал, что вы играете в шахматы. Что это за положение?
– Итальянская партия после пятнадцатого хода белых.
– Кто выигрывает?
– Здесь написано, что белые, но мне кажется, у черных есть защита.
– Интересно. Вы можете ее показать?
Иоганн передвигает центральную пешку на два поля.
– Вряд ли, – говорит Кемпелен после непродолжительного раздумья. – Слон берет коня, затем конь снимает пешку, объявляя шах и выигрывая ладью. – И он показывает на доске, как это происходит. – Давно вы играете в шахматы?
– С детства. Раньше играл довольно часто, но вот уже года два как не приходилось.
– Не хотите ли попробовать свои силы?
– Вам будет неинтересно, я плохой игрок.
– Это мы сейчас увидим, все поначалу так говорят, – улыбается Кемпелен, зажимая в руках по пешке и отводя их за спину.
Иоганну выпадает право выступки. Он быстро разыгрывает дебют и уже на двенадцатом ходу, увлекшись скороспелой атакой, теряет ферзя.
– Вот видите, – сконфуженно разводит он руками.
– Торопитесь, молодой человек, торопитесь, – назидательным тоном произносит Кемпелен, – да и дебютов не знаете. Попробуйте прочитать вот это.
Он достает с полки две запылившиеся книги.
– Здесь Стамма и Филидор. Когда проштудируете, скажете, которая вам больше понравилась.
Кемпелен протягивает Иоганну книги, но останавливается на полпути, пораженный внезапной мыслью.
– Может быть, вам вовсе не хочется этим заниматься?
– Напротив, господин Кемпелен, мне очень нравится играть в шахматы.
Чем черт не шутит, думает Кемпелен, оглядывая юношу профессиональным взглядом. Пять футов с небольшим. Повыше, конечно, Давида, но в пределах нормы. Худощав, крепок. Может, он послан мне судьбой? И, кивнув Иоганну, Кемпелен тихонечко выходит из библиотеки, оставляя его наедине со знаменитыми шахматистами...
– Послушай, Тереза, – говорит он, заходя в комнату дочери, – можно посоветоваться с тобой как со взрослым человеком?
– Да, папа! – удивленно вскидывает глаза польщенная девушка.
– Мне бы хотелось узнать твое мнение об Иоганне.
– Ты им недоволен?
– Нет, нет, он мне нравится, но ведь я могу и ошибаться?
– По-моему, он хороший парень, только немного нудный. Шуток не понимает, ходит кругами, как Пьеро...
– Ты предпочла бы Арлекина?
– Не понимаю, к чему ты клонишь? – краснеет Тереза.
– Как ты считаешь, могу я взять Иоганна с собой в поездку? – напрямик спрашивает Кемпелен.
– Зачем?
– Не догадываешься?
Тереза плюхается на стул.
– Он играет в шахматы?!
– Пока еще слабо, но ведь можно и подучиться. Мне кажется, Иоганн – натура увлекающаяся, и если его заинтересовать... Согласится ли он?
– Для меня он сделает все! – выпаливает девушка и снова краснеет.
– Ого! Даже так?
– Да ну, папа... Просто Иоганн очень хорошо ко мне относится.
– Так можно ли на него положиться?
– Можно! – уверенно кивает Тереза.
– Вот и прекрасно. Только прошу тебя, никому ни слова. Я еще ничего не решил.
Жену Кемпелен разыскал в саду.
– Давно хотел спросить, – берет он ее под руку, увлекая на боковую аллею, – ты ничего такого не замечала?
– Чего еще «такого»?
– Как бы это сказать... Живет в нашем доме приятный молодой человек, а дочь уже невеста...
– Ах, вот ты о чем! Господи, да влюблен он в Терезу по уши, это знают все, кроме тебя!
– Конечно, – печально вздыхает Кемпелен, отцы и мужья узнают последними... Тебя это не тревожит?
– Нисколько. За Терезу я спокойна, она лишнего не позволит. Он ей не ровня. Что до Иоганна, то как ему не влюбиться в такую красотку? И потом, оглянись вокруг, ты же целый месяц в саду не был, неужели ты забыл свою весну в восемнадцать лет!
Кемпелен приступил к осуществлению своего плана осторожно, исподволь – стал чаще беседовать с Иоганном о шахматах, проверять его память, знания, словом, старался увлечь и без того увлекательной игрой. Он рассказал юноше о знаменитых моденских мастерах, о благородном синьоре Эрколе дель Рио, с которым встречался в Италии. Иоганн заметил, что, хотя в итальянских книгах можно найти много поучительных примеров, для серьезного изучения дебютов они не особенно пригодны, ведь их авторы придерживаются старого правила о свободной рокировке, отвергнутого в большинстве европейских стран. Кемпелен удивился неожиданной эрудиции молодого человека, похвалил его за усердие и не стал навязывать свои вкусы, благоразумно решив, что дело, в конце концов, не в стиле, а в силе игры.
Вскоре Кемпелен подсунул Иоганну еще одну приманку, поручив подобрать все публикации о шахматном автомате. Впрочем, это и в самом деле было ему нужно, но Кемпелен не сомневался, что, прежде чем подборка ляжет к нему на стол, Иоганн проглотит ее в один присест и прикосновение к тайне взволнует его юное сердце.
Так оно и случилось. Иоганн уже знал, что Кемпелен собирается в европейское турне, и мечтал увидеть знаменитое чудо, о котором прочитал несколько тысяч восторженных, недоверчивых, а то и вовсе ругательных слов. Кемпелен понял, что молодой человек созрел для решающего испытания. Он обещал показать ему автомат, назначив день демонстрации. Иоганн сгорал от нетерпения, приставал к Терезе с расспросами, но девушка лишь загадочно улыбалась. Тогда он взялся за Кароя. Тот наплел с три короба небылиц, однако в конце концов признался, что его самого к автомату не подпускают.
Настал долгожданный день.
– Присаживайтесь, молодой человек, – Кемпелен указывает Иоганну на стул. – Пояснения будет давать Антон, а мы изображать публику.
– Господа! – начинает Антон заученным тоном. – Чтобы ни у кого не было сомнений в том, что в автомате не скрывается человек, я покажу вам внутреннее устройство машины.
Такой пространный монолог Иоганн слышит из уст Антона впервые.
– Держись свободнее, говори помедленнее, – замечает Кемпелен, – а то бубнишь, словно по бумажке читаешь... Вы поняли, Иоганн, в чем мы должны или не должны сомневаться? Я, например, не понял. Но именно это и хорошо... Продолжай, Антон.
Антон производит с автоматом все положенные по сценарию действия. Это получается у него значительно ловчее, чем устная речь. Иоганн лихорадочно вспоминает, на чем заостряли внимание дотошные критики, впивается взглядом во все подозрительные щели, но ничего нового, кроме того, что охотно подсовывает ему демонстратор, не обнаруживает.
Осмотр закончен. Дверцы захлопываются. Автомат готов к игре.
– Не объясните ли вы, господин Антон, – вкрадчиво говорит Кемпелен, подражая въедливому зрителю, – для чего нужен вон тот ящичек, что стоит справа от автомата?
Иоганн уже давно взял под наблюдение небольшой ларец, о назначении которого высказывались самые фантастические предположения.
– Это главный секрет, – отвечает Антон в своей обычной манере и неожиданно расплывается в широкой улыбке.
Кемпелен хмурится.
– Улыбка здесь совершенно не уместна, она вызывает недоверие к предмету, к которому следует относиться с благоговением. Нужно отвечать так: «В этом ящичке, господа, заключен главный секрет изобретателя, без которого автомат играть не может». Эта фраза содержит двусмысленность: совершенно не ясно, без чего не может играть автомат – без главного секрета или без изобретателя. Но в том-то и заключается ее достоинство. Понял? Повтори.
Антон повторяет.
Иоганну начинает казаться, что он присутствует на репетиции какой-то нелепой комедии, где чем хуже – тем лучше.
– Теперь подойди к «главному секрету», – продолжает руководить мизансценой Кемпелен, – и с глубокомысленным видом загляни в ящичек... Так, прекрасно. Приложи к его стенке ухо, послушай, работает ли механизм. Работает?... Постой, постой! У тебя почему-то отсутствующие глаза. А ведь можно слушать и глазами, для этого достаточно закатить их вверх и на мгновение замереть... Ну, допустим, так, – показывает он, прислоняясь ухом к плечу ничего не понимающего Иоганна.
– Господа, – вновь вступает Антон, по лбу которого уже стекают струйки пота, – турецкий паша ждет своего соперника.
– Вам бросили вызов, Иоганн! – кивает юноше Кемпелен. Если я не ошибаюсь, вы здесь единственный, кто горит желанием поднять перчатку. Надеюсь, вы не забыли, как ходят фигуры.
Иоганн робко придвигает стул, ожидая, когда турок сделает свой первый ход. Но тот почему-то медлит, словно не желает играть именно с Иоганном.
– Вот видишь, Антон, – иронически замечает Кемпелен, – турецкий паша оказался поумнее нас с тобой. Он отказывается начинать игру, пока не включат механизм.
Антон смущенно чешет в затылке.
– Господи, – вздыхает Кемпелен, – сколько раз я тебе твердил: никаких заминок! Темп и только темп. Нет ничего дороже времени...
Антон заходит за спину турка и засовывает руку в какое-то отверстие.
Турок начинает игру королевской пешкой. Этот ход он избирает всегда, и Иоганн, решив дать смертельный бой, подготовил в итальянской партии дебютную ловушку, которую почерпнул у Калабрийца. Он старается не смотреть в лицо своему сопернику, его внимание приковано к шахматной доске. Доска установлена довольно высоко, и чтобы обозревать поле сражения, Иоганну приходится сидеть, прогнув спину подобно девице на смотринах. Облокачиваться на стол запрещено. Он подозревает – это неудобство, как и все, что здесь творится, создано по единому замыслу.
События разворачиваются стремительно. Турок угождает в расставленную западню. Сердце юноши радостно трепещет. Победа близка.
Тем временем Кемпелен продолжает поучать Антона.
– Не стой на месте, как изваяние, перемещайся по сцене, публика постоянно должна за тобой следить. Видишь, турок задумался над ходом? Обойди автомат вокруг. Прислушайся. Разыграй волнение. Ну, не так театрально, за голову лучше не хвататься... Подойди к «главному секрету». Посвободней, посвободней!
А почему автомат и впрямь не делает хода? – спрашивает себя Кемпелен, заходя за спину Иоганна. Вюртембергские ландскнехты теснят турецких янычар, блистательной Порте угрожают серьезные неприятности. Вот тебе и мальчик! Кемпелен даже не знает, огорчаться ему или радоваться. С одной стороны, он желает победы Иоганну, с другой...
Давай, загадаю, решает он: выиграет турок – открою секрет, выиграет Иоганн. – повременю.
Механическая рука вздрагивает, тянется к коню и переставляет его на центральную клетку. Нашел-таки спасение старый лис, удовлетворенно отмечает Кемпелен.
Положение на доске выравнивается. Теперь уже задумывается Иоганн, скрестив руки на груди, как полководец в минуту тяжких сомнений.
Честолюбив, упрям, работоспособен, раскладывает Кемпелен по полочкам черты характера юного шахматиста, глядя на его побледневшее лицо, прищуренные глаза, прикушенную губу и пунцовые уши. Надо ковать железо, пока горячо. Знание людей и жизненный опыт подсказывают, что этому юноше можно довериться.
Турок три раза кивает головой. Молодой полководец оторопело смотрит на свое разбитое войско.
– Не огорчайтесь, друг мой, – утешает его Кемпелен, обнимая за плечи. – Не вы первый, не вы последний, надеюсь...
– Но у Калабрийца написано, что черные выигрывают!
– У Калабрийца... Давайте лучше спросим у Антона: что же, в конце концов, это такое – шахматный автомат?
– Это, – говорит Антон, набирая полную грудь воздуха...
– Неверно! – обрывает его Кемпелен. – Надо начинать так: «Как утверждает изобретатель, это...» – и так далее. Продолжай.
– Как утверждает изобретатель, это пустячок, чудесные свойства которого основаны на смелости первоначальной идеи и удачном выборе средств создания иллюзии.
– Прекрасно! Что вы на это скажете, Иоганн? Вы согласны с господином Антоном?
Юноша смотрит на него широко раскрытыми глазами. Он не узнает сдержанного, лаконичного, рассудительного хозяина дома. Перед ним режиссер, актер, фокусник – кто угодно, только не господин Вольфганг фон Кемпелен. Но, странное дело, он не может решить, который из двух Кемпеленов ему больше нравится.
– Ничего не понимаю, – выдавливает наконец Иоганн.
– Благодарю вас, друг мой. Лучшего комплимента вы не могли бы придумать.
– Но как можно называть автомат пустячком, когда он так замечательно играет в шахматы?!
– А вы хотели бы играть так же?
Иоганн с недоверием смотрит на Кемпелена.
– Еще бы!
– Тогда постарайтесь сидеть смирно и не задавать вопросов.
Он подходит к автомату и сдвигает верхнюю крышку вместе с шахматной доской. Из открывшегося проема медленно вырастает голова с бородой, блестящими бусинками глаз, сросшимися на переносице бровями и тонким, с горбинкой, носом. На фоне размалеванной куклы она выглядит неправдоподобно маленькой. Если бы не ермолка, ее можно было бы принять за головку крохотного чертика, вылезающего из преисподней.
Иоганн наблюдает за разыгрывающейся сценой со смешанным чувством страха и любопытства. Челюсть его отвисла, как у говорящей машины, язык присох к небу, глаза округлились.
Между тем, голова в ермолке вполне дружелюбно улыбается, а Антон, согнувшись пополам, легко, словно былинку, извлекает ее на божий свет. Голова оказывается человеком в черной рубашке. Пыхтя и отдуваясь, человечек подтягивает штаны и, не обращая внимания на присутствующих, начинает прыгать, приседать, крутить руками, разгоняя застоявшуюся от долгого сидения кровь.
Иоганн все понял и с трудом подавляет в себе желание заглянуть в разверзнутое чрево автомата. Ему не терпится узнать, каким образом сотни умных, образованных, проницательных людей оказались так ловко одурачены.
– Этого замечательного шахматиста зовут Давид. Он согласился быть вашим учителем, Иоганн, – строго говорит Кемпелен, и юноша узнает в нем того, другого Кемпелена, отца Терезы. – Все зависит от вас. Если вы сделаете успехи в игре, а я на это надеюсь, – поедете со мной в Париж, Лондон... Куда мы еще собирались, Антон?
– Я так думаю, господин Кемпелен, – неожиданно звучит певучий голосок Давида, напяливающего сюртук, – что все мы собираемся идти в столовую. Хоть я, извините, не пьющий, но ради такого дня...
[1]
Вторая половина XVIII
века совпала с кульминацией так называемого Малого ледникового периода.
[2] Дни недели (франц.).
[3] Еврейский праздник.
[4] Подарки.
[5] Почетный ряд в синагоге.
[6] Мясник, по иудейским законам, имеющий право разделывать скот и птицу.
[7] Ах, мама, дорогая мама, мне плохо (франц.)
[8] Едемте, мсье, со мной в Париж (франц.)
[9] Я люблю интересные книги (нем.).
[10] Иосиф Второй – Римский Император (лат.).
[11] Этот глава римско-католической церкви питал особую любовь к технике. В миру Гебрерт Аурелиак, он сам в молодые годы увлекался механикой, ему приписывается, в частности, изобретение колесных часов.
[12] Аббат Микаль (1730-1786), французский механик.
[13] Перевод И. Сельвинского.
Турнир претендентов
