Грустная шестеренка. Ложный след
Продолжаем публикацию глав из романа Виктора Хенкина "Одиссея шахматного автомата"
Большая игра. Тени в рясах
ГРУСТНАЯ ШЕСТЕРЁНКА
– Дудки, – бурчит нунций.
– Так и прикажете ответить?
– Как?
– Дудки, – бесстрастно повторяет секретарь.
– Кто сказал «дудки»?
– Вы, ваша светлость.
– Это я сам с собой... А монаху скажите, что святой престол высоко ценит усердие, проявленное во славу Господа нашего Иисуса, и нет для его слуг высшей награды, чем обратить заблудшие души на путь истинной веры и спасения.
– Но монах просит денег...
«Дудки», – снова хочет сказать нунций, но спохватывается.
Двенадцать лет назад в этом же кабинете епископ Луиджи Гарампи задумал проникнуть в тайну шахматного автомата. Увы, попытка окончилась безрезультатно. Автомат был увезен в Прессбург, восемь лет пропадал Бог весть где и вот теперь снова всплыл на поверхность.
Многое переменилось за эти годы. Папа Клемент XIV упразднил орден Лойоллы, иезуиты, снискавшие всеобщую ненависть, отовсюду были изгнаны, однако сохранили тайную и все еще могущественную организацию. Новый папа, Пий VI, относился к ним благосклонно и пользовался их услугами.
Светская власть продолжала наступление на церковные привилегии. Оно началось при Марии Терезии, когда же императрица скончалась – Гарампи служил по ней заупокойную мессу – и все бразды правления перешли к Иосифу II, человеку образованному и веротерпимому, католическая церковь потеряла значительную часть своих прежних прав, постепенно утрачивала влияние на мирские дела. В этих условиях даже самые маленькие достижения приравнивались к успехам.
Сейчас Гарампи представился случай уязвить вольнодумца-императора, посылающего в Европу иллюзионный автомат под видом великого изобретения. Только что монах-францисканец привез из Прессбурга письмо от его давнего агента. В письме сообщалось, что личность шахматного игрока, готовящегося к поездке с Кемпеленом, известна. За ним ведется наблюдение. Агент просил инструкций и намекал, что нуждается в деньгах.
– Do ut des,[1] – вздыхает Гарампи. – Выдайте монаху сто флоринов, а иезуиту напишите, чтоб действовал по собственному разумению.
Отпустив секретаря, нунций раскрывает конторскую книгу и в графе «Расходы» выводит каллиграфическим почерком: «27 апреля 1782 года. Выдано 100 флоринов...» Он возводит очи к потолку и задумывается. Кому выдано? Память выхватывает из сонма лиц прозрачные глаза иезуита и черное пятнышко над бровью. Как он со своей отметиной тайными делами занимается? Париком, что ли, закрывает или запудривает? Не приведи Господь иметь на челе такую вишню. Вишню? Ха-ха-ха! И Гарампи, потешаясь находкой, дописывает строку: «Вишне за услуги Святому Престолу».
Оставим за иезуитом это имя. Он еще не раз встанет на пути героев нашей книги.
Прошло немало дней, прежде чем Иоганн свыкся со странной манерой изложения шахматных истин, избранной его учителем, и теперь терпеливо ждет, когда Давид выплеснет все свои сентенции.
– Ох, молодой человек, молодой человек! Вы когда-нибудь видели, чтобы знатные дамы вели себя, как торговки на базаре? Не видели. А если видели, то с отвращением отворачивались. Для чего вы выводите вперед королеву? Если только для того, чтобы она сказала «шах», то вы ее просто не уважаете! Берите пример с короля Фридриха. Когда он хочет отхватить у кого-нибудь лакомый кусочек, то сначала посылает солдат и офицеров. Их много, а королева одна, и если уж она заявляется собственной персоной в чужие владения, то только для того, чтобы к шаху добавить мат или так обобрать народ, что ему не останется ничего другого, как подыхать с голоду.
– Как же здесь играть? – едва успевает вставить Иоганн,
– Так же, как австрийские императоры! Вы думаете они заигрывают с венграми, потому что очень их любят? Совсем наоборот. Они их так же не любят, как всех, в ком не течет немецкая кровь. Но у мадьяр есть кавалерия. Уй-юй-юй, какая это кавалерия, весь мир может позавидовать! Когда она врубается в турецкие ряды, янычары бегут без оглядки до самого Босфора. Вот за эту кавалерию венгров и ценят. И если вы хорошенько подумаете, то сразу же возьметесь за королевского коня и переставите его на третье поле, считая от себя.
– Но Филидор не советует загораживать пешки фигурами...
– Не говорите мне про Филидора! Он может играть, как ему вздумается, потому что он – Филидор! Вам кажется, пешки нашептали ему что-нибудь такое, чего мы с вами не знаем? Совсем наоборот! Заставьте его загородить фигурами все свои пешки, и он тоже объявит шах и мат любому, кто примет вызов. Когда я жил в Польше, то слышал про одного часовщика, которому завязали платком глаза, а он разбирал и собирал любые часы. Вам известно, что Филидор умеет играть с завязанными глазами три партии сразу? Нет? Так знайте: этот фокус он проделывал в Берлине перед самим Фридрихом Вторым, дядя Соломон рассказывал, а уж он врать не станет. Вот какой это великий игрок! И о чем бы он ни говорил, все будут слушать его, как пророка, с открытым ртом. Когда вы, молодой человек, станете немецким Филидором, то тоже будете писать все, что вам придет в голову, а мы с господином Кемпеленом – читать и удивляться. Не подумайте, ради Бога, что за мой язык тянет зависть. Разве я говорю, что у Филидора нечему поучиться? Нет и еще раз нет! У него можно найти уйму полезных советов. Но я не встречал еще ни одного игрока, который мог бы доказать, что ход конем – это плохой ход, и трудно сказать, чего я больше на своем веку сделал – перечинил часов или выиграл шахматных партий.
– Но не обязательно же играть конем! Многие знаменитые шахматисты предпочитают королевский гамбит...
– Разве я сказал «обязательно»? Я сказал «можно». И я иногда разыгрываю королевский гамбит. Если вам нравится жертвовать пешки, сделайте одолжение, отдавайте их на здоровье. Но вы всегда должны быть готовы к тому, что и вашему королю придется подрожать за свою жизнь. Королевский гамбит – это, извините, как кость, брошенная хозяйкой на двор, где живут собаки. Она достается не самой большой, а самой ловкой...
– Я вижу, молодой человек, – продолжает Давид, глядя на поскучневшее лицо Иоганна, – что вы забили себе голову разными книгами, которых у господина Кемпелена больше, чем часовщиков в Швейцарии. Не думайте, пожалуйста, что я ставлю себя выше тех господ, которые эти книги написали. Они очень хорошие игроки, умные, ученые люди. Но вы же сами видите, как один советует одно, а другой – совсем другое. И пусть вам не покажется глупым, если я скажу, что все они правы. Даже самый лучший аптекарь не приготовит лекарства от всех болезней. Так и в шахматах. Если вы будете искать одну-единственную правду, то перепутаете все ходы и наживете головную боль.
– Чем же мне заниматься?
– Решайте задачи Стаммы. Он большой фантазер, он насочинял разных невероятных положений и хочет убедить весь мир, что они когда-то встречались в его партиях. Они могут встретиться, если их нарочно расставить на доске, как это делает господин Кемпелен. Но эти задачи полезны, потому что заставляют шевелить мозгами, а в шахматах это самое главное. Вы можете разыгрывать игры Филидора, Калабрийца, других итальянцев – разве я возражаю? Но всегда помните, что книги не талмуд, в них столько же нелепостей, сколько в законах египетских фараонов.
– И тогда я стану хорошим игроком?
– Ох, молодой человек, молодой человек! Чтобы стать хорошим игроком, нужно сыграть тысячи партий. Нужно почаще играть с хорошими игроками, например, с господином Кемпеленом. Когда он бывает в настроении, у него можно многому научиться. Я даже думаю, что если бы он просиживал над шахматами столько же, сколько над своими машинами, то мог бы обойтись и без нас с вами... В этом доме, кроме хозяина, в шахматы немножечко играет его дочь. Очень даже странно, такая красивая девушка, а занимается пустяками. На вашем месте я бы играл с ней с утра до вечера. А, молодой человек?.. Ну, ладно, ладно, не буду! Давайте расставим фигуры и начнем игру. Жребий бросать незачем. Турки на всех нападают первыми, а хотите вы или не хотите, вам таки придется командовать турецкими войсками...
Распутица не располагала к дальним странствиям, и имперская канцелярия временно приумолкла. Когда же установилась дорога, Кемпелен послал в Вену донесение, в котором сообщал, что намечает свой отъезд на осень, поскольку лето – не лучшая пора для демонстрации автомата в европейских столицах. Получив отсрочку, он вздохнул с облегчением.
Шахматная подготовка Иоганна шла полным ходом. Он играл с Давидом, иногда с Кемпеленом, но особенно охотно с Терезой, следуя не столько советам своего учителя, сколько велению сердца. Кемпелен не разделял педагогических концепций добродушного Давида и отправил Анну с детьми в свое загородное поместье, разрешив Иоганну раз в неделю туда наведываться. Иоганн ездил в деревушку верхом, и это шло ему на пользу, поднимая настроение и укрепляя здоровье. Юноша по-прежнему пожирал Терезу пламенным взором, а девушка, радуясь его приездам, относилась к нему с тем искренним доверием, которое, увы, отличает дружбу от любви. Но Иоганн не терял надежды.
Шахматистами в один день не становятся. Прошло несколько недель, и на вопрос об успехах молодого человека Кемпелен получил от репетитора такой ответ: «Еще не Давид, но уже Кобенцль». Вот уже три года, как граф Людвиг Кобенцль был послом Австрии в Петербурге, но для Давида оставался эталоном какой-то усредненной шахматной силы, видимо, потому, что оказался его первым соперником в Вене. Что это была за единица измерения, Кемпелен не знал, но подозревал, что она не слишком велика. «Далеко ли ему до Шах-Давида?» – спросил он. «Ох, господин Кемпелен, – лукаво вздохнул тот, – вы заставляете меня быть нескромным...» Кемпелен воздержался от язвительной шутки, готовой было сорваться с языка. Ну, ну, старый хвастун, подумал он, придет время, и ты запоешь по-другому. Он верил в Иоганна.
Обращению с механизмами автомата Иоганна учил Антон, и эта наука давалась юноше намного легче, чем шахматные премудрости. Он уже свободно владел техникой маскировки и так уверенно манипулировал механической рукой, словно она была продолжением его собственной, сотканной из жил и плоти. Труднее было совмещать управление автоматом с контролем за передвижениями фигур и обдумыванием ходов. Здесь требовалась сноровка, а это зависело от практики.
Случалось, занятия проводил Кемпелен.
– Стоп, – командует он, прерывая игру.
Механическая рука в перчатке замирает над доской.
– Поверните втулку до отказа.
Перчатка судорожно цепляет пустое пространство.
– Видишь, Антон, указательный палец плохо сгибается во втором сочленении. Думаю, ослаб тросик, потом проверишь...
– Продолжайте игру!
Турок переставляет ладью, но задевает стоящего рядом слона. Падая, слон сбивает соседние фигуры. Антон восстанавливает позицию.
– Стоп! – вновь прерывает игру Кемпелен. – Вы уверены, что положение восстановлено правильно?
– Нет, – доносится из сундука приглушенный голос.
– Проверьте!..
– Белая пешка должна находиться на пятом, а не на четвертом поле.
– Почему вы не отреагировали на ошибку?
– Каким образом?
– Покачайте укоризненно головой и исправьте положение на доске. Хаотичное движение фигур должно вас всегда настораживать. И потом, я слышал какой-то посторонний звук, причем не в первый раз, что это такое?
– Я задел локтем панель, спина зачесалась, – виноватым голосом произносит сундук.
– Никаких локтей и спин в автомате нет! Каждое ваше движение должно быть бесшумным.
Сегодня у него зачесалась спина, хмурится Кемпелен, завтра – нога, послезавтра... Почему у Давида ничего не чесалось? Чесалось, конечно, и вряд ли он терпел. Но Иоганн крупнее, ему трудно повернуться. Особенно, если учесть его неопытность... Может, отсадить зрителя от автомата?
– Перерыв! – объявляет он.
Иоганн вылезает из сундука.
– Какое на вас белье? – спрашивает Кемпелен.
– Обыкновенное, – недоуменно оглядывает себя юноша.
– Надевайте шелковое, оно защищает от насекомых. И не краснейте, молодой человек, так поступают не только дамы... Антон, принеси вон тот маленький столик. Поставь шагах в двух-трех от автомата. Чуть наискосок.
Кемпелен отходит на несколько шагов назад, оценивая новый реквизит взглядом режиссера.
– Прекрасно, сюда мы усадим игрока, вызвавшегося сразиться с турком, дадим ему шахматную доску с фигурами, а Антон будет повторять ходы на доске автомата и его партнера. Зрителям скажем, что это сделано для их удобства. Никто автомат не загораживает, и они могут лицезреть турецкого пашу во всем его великолепии. Зато теперь, когда чужое ухо отодвинуто на почтительное расстояние, Иоганн может чесаться на здоровье.
– А если мне захочется чихнуть? – жалобно протягивает Иоганн.
– А больше вам ничего не захочется? Терпеть надобно, молодой человек!.. Но если уж будет невмоготу, – смягчается Кемпелен, – покрутите трещотку, это приглушит естественные звуки. Антон покажет, где она находится... И еще, – продолжает он, снимая с крышки автомата подсвечник, – давайте поставим сюда канделябры. Одну свечу еще можно задуть, но шесть...
– А для чего вообще нужны свечи? – спрашивает Иоганн.
Глаза у Кемпелена делаются длинными и лукавыми, как у цыганки.
– Такой вопрос мне уже однажды задавали. Будем считать это вашим домашним заданием, молодой человек.
Иоганн быстро вошел в новую роль. Он уже видел себя главным героем невероятных приключений, воображал, как в минуту опасности проявит мужество, смелость, находчивость и отведет, казалось бы, неминуемую беду от своих новых друзей. А пока он добросовестно исполнял все наказы Кемпелена, Антона, Давида и старался не только заслужить их похвалу, но и внести что-нибудь свое, личное. Он хотел видеть себя полноправным участником грандиозного предприятия.
Как-то вечером он постучался в кабинет хозяина дома.
– Еще один полуночник объявился, – шутливо ворчит Кемпелен. – Прошу вас, молодой человек!
– Извините, что я отрываю вас от дел, мне не терпится поделиться с вами одной идеей.
– Это прекрасно, Иоганн! Весь мир держится на идеях. Плохих, к сожалению, больше, но, будем надеяться, что число хороших сегодня приумножится.
Кемпелен замечает у юноши под мышкой толстую книгу белой и черной магии.
– Если у вас найдется несколько свободных минут, соблаговолите прочитать вот это место, – и Иоганн раскрывает книгу на заложенной странице.
– «Автомат изображал собой фигуру дельфийского оракула, – читает Кемпелен вслух, – и предсказывал судьбу каждому, кто того пожелает. Вопросы задавались в письменном виде, помещались в медальон и опускались в небольшой ящичек. Оракул погружался в раздумье, заглядывал в волшебную книгу, лежащую перед ним, а затем касался жезлом двухстворчатой двери. Двери распахивались и...», – Кемпелен поднимает голову, – и входил Иоганн, – смеется он, откладывая книгу. – Все это, друг мой, давно известно. Ответы составлялись с таким расчетом, чтобы годились на все случаи жизни. Они были полны прописных истин, отвлеченных рассуждений, туманных намеков и облачены в запутанную форму. Каждый находил в них то, что хотел найти. Так гадают цыганки.
– Ваша правда, господин Кемпелен, но меня заинтересовало не устройство автомата и не его ответы, а само действо. Когда я отвечал на ваши вопросы, сидя в автомате, мне пришла в голову мысль: нельзя ли наделить турецкого пашу тем же даром?
– Что вы имеете в виду?
– Турок тоже может отвечать на вопросы зрителей.
– Вам нужно как следует выспаться, молодой человек. А завтра погулять и вообще почаще бывать на свежем воздухе...
– Не беспокойтесь, господин Кемпелен, я в полном рассудке.
– Но голос, звучащий из автомата, пусть даже искаженный, немедленно раскроет присутствие человека!
– Турок не будет разговаривать. Вместо шахматной доски можно поставить перед ним такого же размера доску с алфавитом. Совсем нетрудно указывать пальцем на соответствующие буквы, а демонстратору слагать из них слова и произносить вслух.
– А что прикажете сказать зрителям, если они спросят, каким образом автомат слышит их вопросы? Что, у машины имеются уши?
– Уши имеются у демонстратора. По мнению публики, именно он руководит шахматной игрой посредством «главного секрета», не так ли? Почему же это устройство нельзя использовать в других целях?
В этом что-то есть, думает Кемпелен, слушая увлеченного юношу. Автомат, отвечающий на вопросы зрителей, – безусловная иллюзия, ибо без участия человека этот трюк осуществить нельзя. А раз внутри машины человека обнаружить не удается, то подозрение, естественно, падает на демонстратора. Усилив эти подозрения, я подчеркну развлекательный характер представления и не сожгу за собой мостов.
– Я вижу, вы основательно поработали, Иоганн. Но не попадете ли вы впросак с ответами?
– Можно почти наверняка предугадать большинство вопросов и подготовить ответы. Они должны быть благожелательными и лаконичными. Например: «Как вы находите Париж?» Ответ: «Настоящий рай». Годится и для Лондона, и для Берлина, и для всех городов мира. Или: «Нравятся ли вам наши дамы?» Ответ: «Они очаровательны».
– Турок, а турок, – протягивает Кемпелен, продолжая игру, – чем занимается император Иосиф?
– Хорошими делами, – не моргнув глазом, отвечает Иоганн. – Между прочим, то же самое можно сказать про Людовика, Фридриха, Екатерину и даже Карла Евгения, хотя уж он этого точно не заслуживает. И потом, у меня ведь будет время подумать над ответом, пока Антон заводит пружину или советуется с «главным секретом».
– На каком же языке турок будет разговаривать?
– На немецком или французском. Если желаете, и на латыни.
– А в Лондоне?
– Г-м-м, с английским похуже. Но не может же турецкий паша владеть всеми языками! Вы скажете, что в его образовании имеются пробелы.
– Браво, Иоганн! Ваша идея заслуживает внимания. Но я должен подумать. А сейчас – немедленно в постель, и чтобы через полчаса вы уже видели счастливые сны. Спокойной ночи!
Окрыленный похвалой юноша легкими шагами проходит по кабинету, но задерживается у двери.
– Я знаю, зачем автомату свечи, господин Кемпелен. Чтобы зрители не уловили запаха той единственной свечи, которая находится внутри.
Лето подходило к концу, когда из Вены снова полетели депеши, теперь уже откровенно грозные. Почему Кемпелен не отправляется в путь? Император получил из Парижа известие, что Павел возвращается в Петербург через Вену. Русский принц мог спросить об автомате, и Иосиф хотел, чтобы его распоряжение было выполнено. Тогда Кемпелен пустился на крайнее средство. Он инсценировал приступ застарелой болезни почек, господин Танненберг засвидетельствовал недуг, и император вынужден был смириться с новой отсрочкой.
Тем временем шахматные фигуры раскрывали перед Иоганном свои тайны. С Кемпеленом он уже сражался на равных, а однажды провел красивую комбинацию против самого Давида, тот вскипел и стал доказывать, что комбинация опровергалась. Иоганн просидел за анализом всю ночь, а на следующий день показал выигрыш во всех вариантах. Посоветовавшись с Давидом, Кемпелен решил, что настало время испытать молодого человека в настоящем деле. Была назначена первая публичная демонстрация. Все же Давид был готов в случае необходимости заменить своего ученика.
Представление проходило в доме Кемпелена в узком кругу друзей. Хозяин устроил так, что вызов автомата принял Виндиш, принадлежавший к числу самых страстных, но далеко не самых искусных любителей шахмат. Иоганн легко одолел бургомистра. Помощь Давида не потребовалась, и тот провел взаперти целый час, переживая, что не может наблюдать за ходом сражения. Молодой человек был на седьмом небе и целую неделю всем надоедал, демонстрируя свою «блестящую победу». Но Кемпелен знал, что на древе шахматного познания произрастают не только розы, а потому решил предостеречь юношу от приступов эйфории. На следующей демонстрации соперником автомата оказался Абафи, один из лучших венгерских игроков. Иоганн потерпел жестокое поражение. Автомат увезли в соседнюю комнату, где неудачника сменил Давид. Во второй партии турок взял реванш, и Абафи был крайне удивлен, почувствовав, как резко усилилась сила игры его механического партнера. Кемпелен объяснил, что заменил одну шестеренку, имевшую, как выяснилось, небольшой дефект. А «неисправная шестеренка» пребывала тем временем в безысходном унынии.
Демонстрации продолжалось, и хотя Давид постоянно был наготове, ему все реже приходилось «выходить на реванш», поскольку мастерство Иоганна росло день ото дня. Автомат выполнял все положенные действия: разыгрывал окончания, демонстрировал ход конем и отвечал на вопросы зрителей сдержанно, остроумно, интеллигентно. Представлениями руководил Антон, а хозяин дома находился среди гостей, развлекая их разговорами, но всегда был готов прийти на помощь в случае заминок или затруднений. Гости восхищались искусством изобретателя, прессбургские газеты вновь запестрели сообщениями об удивительной машине, и весть о скором отъезде Кемпелена в столицы европейских государств кругами расходилась по свету.
Готовилась к печати книга Виндиша «Письма о шахматном игроке господина фон Кемпелена». Написанная легким пером в модном эпистолярном стиле, она возбуждала острый интерес к изобретателю и его необыкновенному автомату. «Не рождено ли это чудо на загадочном Востоке, – писал Виндиш, – где нищие факиры шутя опровергают законы физики, где за пределами того, что мы называем материей, простирается царство тайн, недоступное профанам?.. Но если это и обман, – то такой обман, который делает честь человеческому гению, обман потрясающий и непостижимый...»
Виндиш не был посвящен в тайну автомата, и Кемпелен, читая рукопись, журил своего друга за мистические намеки и непомерные восторги, однако из деловых соображений не пренебрегал рекламой. Двухгодичное путешествие требовало значительных средств. Переезды, гостиницы, выставочные залы – за каждый шаг нужно было платить наличными, и, строя свой бюджет, Кемпелен рассчитывал на сборы от продажи входных билетов. Привлечь внимание публики к демонстрации шахматного автомата было в его интересах; в конце концов, он одобрил книгу, собственноручно изготовив для нее три гравюры, изображавшие автомат в разных позициях.
В ноябре Кемпелен сообщил в Вену о своей готовности, попросив разрешения взять с собой семью, Антона и штат слуг. Момент был выбран удачно. Император, довольный, что сумеет наконец выпроводить упрямца за границу, удовлетворил его просьбу без промедлений. В особняке на Дунайской улице до поздней ночи светились окна, на радостях никто не мог уснуть. Но больше всех ликовал Иоганн. Влюбленный юноша чувствовал, как за его плечами вырастают могучие крылья.
ЛОЖНЫЙ СЛЕД
В понедельник, 5 декабря 1782 года, ровно в 6 часов утра Давид выходит из своего дома. Он дергает за висячий замок на дверях мастерской, проверяя его прочность, смахивает рукавицей снежок, запорошивший вывеску, для чего встает на цыпочки, и, подмигнув аляповатому петуху на циферблате, неспешно шагает вдоль пустынной улочки. Правой рукой он легко опирается на трость с серебряным набалдашником – предмет его гордости, – в левой держит небольшой сверток. Это старые, видавшие виды шахматы – подарок Иоганну в день расставания. Отъезд намечен на 8 утра, господин Кемпелен рассчитывает к обеду добраться до Вены.
Рассвет еще не перешел в наступление на сонный город, накапливая силы за горизонтом, но ночь уже встревожена его близостью и нехотя уползает в щели домов. Грусть предстоящей разлуки с друзьями обволакивает сердце Давида, но на душе его спокойно: он никого не подвел, и если остается дома, то с чистой совестью. Вообще-то не мешало еще полгодика позаниматься с Иоганном, но и сейчас мальчик недурен. Не Филидор, конечно, и не (гм-гм) Шах-Давид, но ведь у молодых все впереди. Наберется опыта, знаний, повзрослеет...
Давид не торопится. За полчаса он дойдет до Дунайской улицы, даст Иоганну последние напутствия, со всеми попрощается.
На перекрестке, там, где возвышается двухэтажный дом бакалейщика Майера, толпится небольшая группа людей. Фонарь отбрасывает тусклый свет на ботфорты и древко оружия. Ночная стража, думает Давид и заранее расплывается в заискивающей улыбке. Никто не знает, что можно ожидать от случайной встречи на безлюдной улице.
– Это он, – произносит чей-то голос.
Давид удивленно вглядывается и узнает долговязого Фрица Майера, сына бакалейщика, пьяницу и лоботряса. Неделю назад он сдал в ремонт серебряные часы, и хотя Давид страшно удивился, откуда у пропойцы завелась такая ценность, не решился ему отказать, поскольку дело мастера не вести дознание, а чинить часы.
– Ах, это вы, господин Фриц? Здравствуйте, здравствуйте! Часы давно вас ждут, заходите, пожалуйста, после обеда.
– Я бы хотел получить их сейчас.
– В такую рань?.. Но если уж вам не терпится, то пожалуйста. Часы не люди, они никуда не спешат, – отшучивается Давид. – Вы, должно быть, куда-нибудь уезжаете?
– Вот именно, – говорит кто-то из темноты, и перед Давидом возникает фигура в монашеском плаще. – Только не он уезжает, а вы, господин часовщик. Так что будьте добры, отдайте Фрицу его часы.
– Во-первых, господин монах, я никуда уезжать не собираюсь. А во-вторых – пожалуйста! – И Давид жестом приглашает Фрица следовать за собой.
И почему за часами пришло столько людей? – лихорадочно соображает он. Неужели Фриц украл их где-нибудь? Ох, зря он с ним связался. Да и ремонт был пустячный, всего-то минутную стрелку и пришлось заменить. Теперь свидетелем по судам затаскают...
Давид отпирает замок, открывает дверь и с затаенным страхом наблюдает, как в тесную каморку вваливаются Фриц, монах и оба стражника с офицером. Он с трудом протискивается к столу, зажигает от фонаря свечу, долго копается в ящике и извлекает из потайного места массивные часы.
– Пожалуйста, – говорит он, прикладывая их к уху. – Ходят замечательно. Такие часы редко у кого встретишь, будут служить еще сто лет, дай вам Бог здоровья.
Фриц, не глядя, засовывает часы в карман, молча отсчитывает один за другим двенадцать флоринов и кладет их перед Давидом. Тот изумленно таращит глаза на серебристую горку.
– Кому вы даете эти деньги?
– Вам.
– С вас причитается только три гроша, это обычная плата за такую починку. На серебро, которое я здесь вижу, можно купить новые часы.
– Я честный человек, – с надрывом произносит Фриц, и крохотная комнатушка наполняется винным перегаром, – я привык оплачивать свои долги.
– Но я вам ничего не одалживал!
– А это? – и Фриц с наглой ухмылкой сует оторопевшему часовщику лист бумаги. Давид подносит его к свету и чувствует, как на голове шевелятся волосы, а под мышками становится липко. Он читает квитанцию, из которой следует, что им приняты в заклад серебряные часы стоимостью 40 флоринов от господина Фрица Майера, за что владельцу выдано 10 флоринов наличными. Далее, как водится, изложены условия залога, а внизу – о, ужас! – его собственноручная подпись. Буквы расплываются перед глазами, он им не верит, дрожащими руками шарит по столу в поисках лупы, но не находит и никак не может вспомнить, куда ее засунул.
– Почему вы молчите, господин часовщик? – тихим голосом спрашивает человек в плаще. – Разве вам неизвестно, что высочайшим указом евреям запрещается брать в залог имущество, принадлежащее подданным его величества императора Иосифа Второго?
– Ничего не понимаю, – жалобно бормочет Давид. – Я никогда такими делами не занимался, я только чиню часы. Ну, скажите же, господин Фриц, – с мольбой протягивает он руки, – скажите, ради Бога, что это ошибка!
– А чего? – пожимает плечами долговязый парень. – Здесь все написано.
– Господин часовщик, – нетерпеливо говорит офицер, которому уже пора возвращаться с дежурства, – вам придется следовать за нами.
– Но я ни в чем не виноват!
– В этом разберутся судебные чиновники. Я обязан препроводить вас в тюрьму.
Дверь, ведущая в жилую комнату, с шумом распахивается, и в мастерскую влетает женщина в ночной рубашке.
– Господин офицер, пощадите, ради Бога, не оставляйте детей сиротами! – и она с рыданиями припадает к мокрому сапогу.
Офицер, смущенно мигая белесыми ресницами, наклоняется над женщиной, пытаясь оторвать ее от своих ног.
Пока разыгрывается эта сцена, монах, в котором читатель без труда узнал Вишню, незаметно сгребает со стола деньги и расписку, пряча их в широкие складки плаща. Затем заглядывает в сверток, оставленный Давидом на стуле, и, обнаружив шахматные фигурки, брезгливо морщится. Через мгновение лицо его становится печально-задумчивым, он ворошит фигурки и, найдя черного короля, быстро отправляет его в карман, вслед за исчезнувшими там деньгами.
– Господин часовщик! – резко говорит офицер. – Уймите женщину!
Жалкий вид жены и окрик офицера приводят Давида в чувство.
– Замолчи, Рахиль! – восклицает он неожиданно громко и повелительно. – Я действительно ни в чем не виноват. Успокой детей, я слышу, они плачут, да не забудь запереть мастерскую. – И гневно просверлив бусинками глаз остолбеневшего Фрица, он решительно выходит из-за стола. – Я готов, господин офицер.
Солдаты становятся по бокам, офицер спереди, а посредине с высоко поднятой головой идет маленький человечек, шепча непонятные молитвы своему суровому Богу. В дверях мастерской, словно жена библейского Лота, застыла женщина в белом. Из-за широкой, как саван, рубашки выглядывают несколько черных испуганных глаз.
Фриц и Вишня сопровождают стражу до угла, и когда солдаты скрываются за поворотом, монах молча протягивает руку. Юный Майер вкладывает в нее часы. Взглянув на циферблат, Вишня озабоченно качает головой.
– Мне пора.
– А деньги?
– Еще не все сделано. В восемь вечера встретимся в установленном месте, – отвечает Вишня и с резвостью гончей бросается вперед.
– Дайте хоть два гроша, святой отец! – в отчаянии кричит Фриц. – Душа болит!
– Душу исцеляют молитвами, а не вином, – шипит монах, не оборачиваясь.
– Дьявол ты, а не святой отец, – сплевывает Фриц, но, ощутив под локтем прижатый к груди предмет, успокаивается. Не так уж плохо живется, думает он, извлекая из-под пальто только что украденную у часовщика трость. Увесистый набалдашник ласкает руку. Знатная вещица, каждый купит.
Среди трех десятков горожан – соседей, знакомых и просто любопытных, тех, кто пришел поглазеть на знатных господ, отправляющихся в чужеземные страны, Вишня ничем не примечателен. Монашеское одеяние сменил полушубок, капюшон – нахлобученная на лоб меховая шапка. Если бы не тонкие черты лица, его вполне можно было принять за мастерового, шедшего по своим делам и застрявшего в толпе зевак. Но он никого не интересует, все глазеют на стоящие у подъезда кареты господина Вольфганга фон Кемпелена. Их две – большие рессорные кареты, на таких ездят очень богатые люди. Экипажи тяжело нагружены, стальные крылья рессор прогнулись, и знатоки оживленно обсуждают, выдержат они или не выдержат, когда к багажу добавится вес пассажиров.
У карет снуют слуги, проверяя, хорошо ли прикрыты вещи, размещенные на крышах, туго ли пригнаны веревки. Кучера в последний раз осматривают упряжки, похлопывая по крупам лоснящихся лошадей. Затевается спор, во что они обошлись хозяину. Не иначе, как из конюшен герцога Альберта, а тот не продешевит...
Из подъезда выходят господа. Теперь уже в толпе шушукаются женщины. Сначала они обсуждают наряды госпожи Кемпелен и ее дочери. Детальному разбору подвергаются отороченные мехом шубки, высокие, с перьями, шляпы, пышные оборки на подолах. Исчерпав эту тему, женщины выражают сожаление, что такая богатая и красивая невеста покидает город. Кто-то высказывает предположение, что Терезу везут сватать английскому принцу.
Вишня не слушает пустой болтовни, он наблюдает за отъезжающими. Лицо Анны выражает озабоченность, обычную для хозяйки, собирающейся в дальнюю дорогу; что-то, как всегда, забыто, упущено, не упаковано. Тереза и Карой преисполнены торжественностью момента. Это их первое большое путешествие. Кемпелен беседует со старым Иштваном, остающимся за управляющего.
Никто не проявляет признаков беспокойства, кроме, пожалуй, Иоганна. Молодой человек пристально вглядывается в даль, словно кого-то ожидает. Вот он подходит к Кемпелену и что-то говорит, недоуменно разводя руками. Тот скользит взглядом по толпе горожан, достает часы. Глядите, глядите, ликует Вишня, птичка, которую вы ждете, сидит в клетке, придется вам подзадержаться...
Но что это? Антон помогает Анне и детям забраться в карету, Кемпелен, помахав рукой провожающим, садится вослед, и вот уже, оглянувшись в последний раз, Иоганн захлопывает за собой дверцы экипажа. Куда вы? Остановитесь! Вы же забыли шахматиста! – едва не вырывается у иезуита. Но тяжелые кареты, взяв разгон, уже лихо уносятся в даль. Перекресток перед домом пустеет, все расходятся, только одинокий мастеровой еще долго вглядывается в снежную пыль, поднятую быстрыми копытами лучших в Прессбурге лошадей.
– Странно все же, почему Давид не пришел попрощаться? – спрашивает Иоганн, оглядывая спутников.
Но никто его не слушает. Взоры прикованы к проплывающим за окнами кареты знакомым до боли площадям, улицам, переулкам... У Анны на глаза навернулись слезы, даже Карой погрустнел и прижался к Терезе.
Все беднее становятся дома и усадьбы, позади застава, мост через Дунай, и вот уже растворяются в серой дымке очертания родного города, лишь боевые башни старого замка еще долго вырисовываются на фоне белесого неба.
Прощай, Пожонь! Когда-то мы теперь свидимся...
Вишня бежит по многолюдным улочкам, не замечая удивленных взглядов прохожих. Злость и досада обуревают его все сильнее. Дал провести себя, как мальчишку! Принял зайца за лисицу! Дурак, трижды дурак! Упустил, упустил дьявола...
Вишня сидит на краю жесткой постели, держа перед собой фигурку черного короля. Сердце его жжет ненависть. О, нет! Он не прибегнет к услугам кинжала или яда, это было бы слишком легкой расплатой. Он будет преследовать Черного короля по всему свету, станет вечным укором совести. Пусть знает, что недремлющее око следит за всеми его кознями, пусть живет в постоянном страхе, под угрозой разоблачения. И когда свершится суд, все будут указывать на него перстом: «Поглядите на этого ничтожного червя! Он пытался коварным обманом возвысить человека над Богом».
Вишня распростерся на холодном полу кельи, шепча слова молитвы. Он просит небо лишить его сна и отдыха, пока слуги дьявола безнаказанно разгуливают по земле. Он просит укрепить дух и тело, чтобы не помутнел разум, не дрогнула рука, когда наступит час мести. Завтра он отправится в погоню. А сегодня... Сегодня у него еще есть дела в Прессбурге.
Украденная трость не пошла Фрицу впрок. Он продал ее за бесценок, но не успел даже хорошенько кутнуть. На следующий день его окоченевший труп с ножевой раной под левой лопаткой нашли на окраине города. Кто-то вспомнил, что накануне видел Фрица у собора Святого Мартина в обществе какого-то монаха. Но поскольку монахов хоть пруд пруди, а прессбургский полицмейстер не был любителем рыбной ловли, то дело этим и ограничилось. Господин Майер не слишком горевал об утрате, его непутевый сын вечно попадал в скандальные истории, портил репутацию бакалейщика пьянками и дебошами. Фрица тихонечко похоронили, а после рождественских праздников вспомнили о Давиде и отпустили его домой, ибо единственный свидетель обвинения уже не мог давать показания, а залоговая квитанция, фигурировавшая в доносе, куда-то бесследно исчезла.
Узнав о смерти Фрица, Давид вздохнул и философски покачал головой, ему было невдомек, что если б не крепкие стены городской тюрьмы, он мог разделить судьбу доносчика.
В декабре 1782 года «Венгерский вестник» сообщал: «Достопочтенный Кемпелен Фаркаш, советник Его Величества Императора, с двумя своими изобретениями, слава о которых распространилась по всей Европе, с разрешения Его Императорского Величества отправился в столицы иностранных государств Англии и Франции».
Далее газета замечала: «По сей день никому не удалось разгадать секрет общения между демонстратором и автоматом, а также способ его действия. Многочисленные зрители, не раз наблюдавшие автомат и с неослабным вниманием следившие за игрой, не смогли обнаружить обмана. Изобретатель охотно показывал всем желающим как наружное, так и внутреннее устройство машины. Если даже не учитывать весьма высокое качество игры, сам механизм – удивительное творение человеческих рук...»
В ту далекую пору колесный транспорт был жалок и неудобен. Если островную Англию уже бороздили комфортабельные по тем временам дилижансы, то в континентальной Европе еще тряслись на простых повозках с необитыми сиденьями. Рессорные экипажи считались чудом техники, ими владели только самые богатые люди.
Дороги повсеместно были прескверные. До 1787 года Пруссия, например, не имела ни одного шоссе, а Вену более или менее надежные пути сообщения связывали лишь с южными районами страны и Адриатическим побережьем. Не лучше обстояли дела и в других европейских государствах, а еще хуже – в немецких, где даже грунтовые дороги соединяли не все части Германии. В пути царила полная неразбериха. Указатели направлений еще кое-где встречались, но верстовые столбы отсутствовали. Единой метрической системы еще не существовало, расстояния на географических картах обозначались в милях, а так как мили в разных странах и даже местностях были неодинаковыми, то путешественники больше полагались на опыт пешеходов: например, от такого-то пункта до такого-то 2 часа ходьбы, то есть приблизительно 6-8 км. Но только «приблизительно»...
Под стать дорогам была и скорость передвижения. Люди мыкались неделями, а то и месяцами. Даже самая быстрая, как считалось, курьерская почта передвигалась со средней скоростью 1 км в час. Например, письмо из Берлина во Франкфурт-на-Майне (примерно 300 км) шло девять дней, а из Парижа в Лион (примерно 500 км) – две недели.
На фоне общей неустроенности люди состоятельные путешествовали в относительно лучших условиях. Но и им не позавидуешь. Особенно тем, кому, подобно Кемпелену и его спутникам, пришлось исколесить тысячи километров по кривым закоулкам Европы.
Мы отправились в путешествие с Кемпеленом и его спутниками, нам предстоит сопровождать их по всей Европе, останавливаться на постоялых дворах, снимать квартиры, залы для демонстрации шахматного автомата. На наших глазах Кемпелен будет получать гонорары и нести расходы. А поскольку деньги счет любят, то не лишне познакомиться с материальным положением нашего героя, а заодно бросить ретроспективный взгляд на некоторые стороны жизни во второй половине XVIII столетия.
В числе основных валют в Европе обращались золотые дукаты, австрийские гульдены (флорины), немецкие талеры и гульдены, французские луидоры и ливры, английские гинеи, соверены (фунт стерлингов) и шиллинги. Их сравнительная стоимость определялась содержанием золота или серебра. Но какова была их покупательная способность?
Поскольку деньги чеканились в ограниченном количестве и в обращении их было относительно мало, то и масштаб цен был невысок. Вот несколько штрихов, оставленных современниками. Фридрих Шиллер в письме своему другу (1780-е годы) сообщал из Вены, что за меблированную квартиру из двух комнат и спального кабинета он платит 17 1/2 талера в квартал. Стирка, бритье, обслуживание и тому подобное оплачивается поквартально и каждая статья расхода не превышает 2 талеров». За верховую лошадь, взятую напрокат на целый день, он заплатил 6 грошей (1 талер = 28 грошей). Переписка всего «Дона Карлоса» обошлась ему в 1 талер 16 грошей. Уже обзаведясь семьей и детьми, он писал: «С 800 талерами (в год) я мог жить в Вене вполне прилично». Думается, что уровень цен был примерно таким же и в других частях Западной Европы.
Зато предметы роскоши и комфорта стоили баснословно дорого. Золотые табакерки имели лишь вельможи высшего ранга. Серебряная посуда считалась княжеским великолепием, даже дворяне ели из оловянной. Знатные дамы хотя и щеголяли в золотых часах, висевших на массивных цепочках, но это было обычно «бабушкино наследство». В одном из своих писем жене (февраль 1790-го) Филидор сообщал из Лондона, что намеревается купить пианино за 18 гиней (1 гинея = 21 шиллинг) и переправить его во Францию еще за 2 гинеи. По тем временам это был серьезный расход.
Разумеется, материальные условия жизни не были одинаковы для всех слоев населения. Из шиллеровского прейскуранта следует, что простой труд оплачивался низко, и представления поэта о прожиточном минимуме относятся к людям более или менее обеспеченным. Шиллер мечтал о 800 талерах, а Гете в те же годы получал от веймарского герцога содержание в 1400 талеров, что вкупе с рентой, унаследованной от отца, составляло 3200 талеров. Он считался состоятельным человеком.
Какими же средствами располагал Кемпелен?
Как секретарь Венгерской придворной палаты он получал 1000 гульденов в год[2]. Должность директора соляных копей давала ему еще 7000 гульденов; изобретения и инженерные работы оплачивались отдельно. И хотя Кемпелена никак не сравнить с князем Лихтенштейном, тратившим на содержание своего двора 7 миллионов гульденов, нужды он, понятно, не испытывал.
Однако и расходная часть его бюджета была достаточно велика. Покупки книг, материалов, инструментов, оборудования и механизмов, необходимых для технических занятий, все это требовало немалых средств. Кроме того, он содержал дом, семью, штат слуг, имел под Прессбургом поместье, словом, вел большое хозяйство.
Посылая Кемпелена в «загранкомандировку», австрийский император не сохранил за ним денежное довольствие, а между тем во время поездки по Европе траты заметно возросли. Как бы дешевы гостиницы, квартиры, продукты питания и предметы первой необходимости ни казались, ими нужно было обеспечивать двенадцать душ, причем по «высшему разряду». К этому обязывало не только положение в обществе, но и необходимость строжайшей конспирации, что требовало повышенных мер безопасности, а, следовательно, и расходов.
Поэтому вполне естественно, что Кемпелен демонстрировал шахматный автомат за деньги. Входные билеты стоили дорого: во Франции – 6 ливров (1 луидор = 25 ливрам), в Англии – 5 шиллингов (1 фунт = 20 шиллингам).
Демонстрация шахматного автомата не принесла Кемпелену богатства, хотя такие обвинения, как мы увидим, против него и возводились. Он просто хотел свести концы с концами, покрыть дорожные издержки, и думается, это ему удалось.
[1] «Даю, чтобы и ты мне дал» (лат.).
[2] Австрийсий гульден (флорин) – серебряная монета несколько меньше талера, равная 20 грошам.
Командный чемпионат азиатских городов
