Кого ищет полиция?

Кого ищет полиция?

В последних числах февраля 1784 года на лондонских прилавках появилась брошюрка в несколько страничек. Она называлась «Разоблачение и объяснение говорящей фигуры и автоматического шахматиста». Неизвестный автор писал:

«Когда я вижу, что к нам приезжает иностранец и величает куклу из магазина игрушек «говорящей фигурой», а за то, чтобы ее послушать, требует входную плату в полкроны[1] с человека; когда я на расстоянии ста ярдов обнаруживаю другого иностранца, который за вдвое большую плату навязывает то, что он называет шахматным автоматом; когда я вижу людей, собирающих с помощью простых трюков кучу денег в нашем королевстве, чтобы увезти это богатство в другие страны, – во мне поднимается гнев и возмущение по поводу безумства, глупости моих соотечественников и наглости этих обирал-чужеземцев».

Касаясь механического шахматиста, автор отмечал:

«Автомат – самодвижущееся устройство, принцип действия которого заключен в нем самом. Этот же «шахматист» представляет собой совсем иное, это подделка, фальшь. Она заслуживает публичного разоблачения особенно потому, что высокая входная плата – 5 шиллингов – побуждает зрителя поверить, что движения «шахматиста» действительно осуществляются с помощью механических сил, в то время как на самом деле иллюзия поддерживается невидимыми сообщниками... Сундук, в котором якобы заключен механизм, достаточно велик, чтобы скрыть ребенка лет 10, 12 или даже 14-ти. Я, например, имею детей такого возраста, и они достаточно хорошо играют в шахматы…»

Далее высказывалась мысль, что автомат демонстрируется только в течение часа, поскольку спрятанный агент не в состоянии выдержать взаперти больший срок, что ходы на доске автомата он видит через зеркало в потолке, а в заключение описывался случай, как кто-то подбросил на стол табакерку с нюхательным табаком, и турок чихнул.

– Чихнул?

Лорд Хау вопросительно смотрит на Твисса.

– Никто толком не знает, чихали все. Но граф Брюль, игравший с автоматом, ничего такого не заметил... Да вот и он сам!

– Скажите, граф, вы читали памфлет?

– С превеликим наслаждением, милорд. По изяществу слога он не уступает лучшим образцам словесности ливерпульских грузчиков, а по глубине мысли – представлениям Пятницы о государственном устройстве Англии.

– Но если турок чихнул на самом деле...

– На самом деле чихнул я, и если отождествлять меня с турком...

– А зеркало?

– По законам оптики наблюдатель может видеть расположение фигур только из определенной точки. Однако мистер Кемпелен разрешает передвигать автомат по всему залу.

– К тому же, – добавляет Твисс, – турок продолжал игру и после того, как было разбито зеркало. Но автор памфлета этого не знал.

– Вам известен автор? В книге, кажется, нет его имени.

– Из каждой строки выглядывают уши мистера Тикнеса. Злость всегда затмевала его разум….

Филидор (в центре, с повязкой на глазах) играет вслепую в лондонском шахматном клубе в присутствии турецкого посла. Гравюра из английского журнала «Спортинг мэгэзин» 1794 года.

В шахматном клубе на Сент-Джеймс-стрит, где ведется эта беседа, собрался весь бомонд. Филидор дает одно из своих знаменитых представлений – играет вслепую три партии одновременно. Он сидит спиной к публике, уставившись на железный крюк, уныло торчащий посреди стены. Обычно здесь висит пейзаж кисти Гейнсборо, но сегодня картину сняли: ничто не должно отвлекать французского мастера от шахматных образов.

В нескольких ярдах позади расположились участники матча. Они сидят спиной к сеансеру, загораживая собой шахматные доски, дабы ни у кого не возникло подозрения, будто «слепой» игрок при помощи какого-нибудь ухищрения видит расстановку фигур. Зрители полукольцом обступили играющих, оставив проход для невозмутимого мистера Скроупа, совмещающего обязанности арбитра и глашатая. Он дефилирует между соперниками, скрипучим тенорком возвещая о передвижении фигур.

– Мистер Дженнингс играет королевским слоном на четвертое поле ферзевого слона![2]

– Мистер Филидор передвигает слоновую пешку со стороны ферзя на третье поле!

– Мистер Халл берет коня слоном!

– Мистер Филидор берет слона ферзем!

– Доктор Уилсон рокирует!

– Мистер Филидор рокирует!

Филидор играет быстро. Он легко восстанавливает в уме позицию, когда получает очередной ход противника. Все эти пересечения линий, бело-черные клетки, возникающие перед ним почему-то не на плоскости, а в пространстве, – лабиринт для непосвященных, для него же – открытая книга. Он ощущает взаимодействие фигур и рисунок их движения как мелодический контрапункт. Видеть игру без доски для него так же естественно, как слышать музыку внутренним слухом.

В зале шумно, как в палате общин. Потребность в споре у англичан неистребима. Пари заключаются не только на результаты матча, но и на каждый ход. Кроны, шиллинги, гинеи кочуют из кармана в карман. Ставят на время, на первый шах, на число пешечных ходов. За Филидора дают тройной, шестерной, даже двенадцатикратный ответ. Игра идет крупная. Она охватила весь зал. Лишь те, кто впервые присутствует на представлении, со смешанным чувством недоверия и восхищения наблюдают за непостижимым шахматным таинством.

Не все, однако, разделяли эти восторги. Находились люди, испытывавшие беспокойство, и среди них – Дидро, который 10 апреля 1782 года написал Филидору взволнованное письмо.

«Я ничуть не удивлен, что в Лондоне все двери перед великим музыкантом оказались закрыты, а перед великим шахматистом – открыты. Мы здесь отнюдь не понятливее, чем там, однако убеждены, что известность, которой пользовался Калабриец,[3] не идет ни в какое сравнение со славой Перголези[4].

Узнав, что вы сыграли одновременно три партии вслепую, должен признаться: я мог бы оправдать этот опасный опыт, если бы вы получили за него 500 или 600 гиней; но просто так рисковать своим здоровьем и талантом – этого я не понимаю.

Между прочим, я беседовал с мсье Легалем, и он сказал: «Когда я был молодым, то попробовал однажды сыграть партию вслепую. В конце игры у меня так разболелась голова, что я больше никогда не пускался на подобные трюки». Это безумие – пренебрегать опасностью из тщеславия, и, если вы растратите ваш талант, неужели вы надеетесь, что англичане окажут поддержку вашей семье? И не думайте, что если до сих пор все обходилось благополучно, то так будет всегда. Верьте мне, сочиняйте вашу замечательную музыку столь долго, сколько сможете, и не пренебрегайте опасностью стать жертвой людского равнодушия. Про вас пренебрежительно скажут: «Посмотрите на этого Филидора, он теперь никто, все, на что он был способен, он растратил на свои маленькие деревяшки».

Я желаю вам счастья и здоровья. О, если бы можно было умереть скоропостижно! Но представьте себе, что вы в течение двадцати лет будете предметом сострадания. Не лучше ли быть те же годы предметом восхищения!

С уважением и дружбой, о которых вы знаете и т.д. и т.п. Дидро».

Интересно, что сказал бы великий философ, если бы знал, что наступит время, и Морфи даст сеанс вслепую на 8 досках, Цукерторт – на 16, Пильсбери – на 22, Рети – на 24, Алехин – на 28, Найдорф – на 45, а в 1960 году американский мастер Джордж Колтановский доведет рекорд до 56 партий!

Опасения Дидро были напрасными. Игра вслепую на трех досках не составляла для Филидора особого труда, как, впрочем, и для большинства мастеров, если бы они к этому стремились. Филидор этого не знал, ибо был тогда единственным в мире шахматистом, игравшим вслепую. А опыт подсказывал, что беспокойство друзей и близких не имеет серьезных оснований. «Я уверяю тебя, – писал он жене 28 февраля 1790 года, – что игра без доски не утомляет меня в такой степени, как считают многие. Поэтому не надо тревожиться о моем здоровье».

Спинка кресла скрывает французского мастера от любопытных взглядов, видна лишь косичка его парика с черной ленточкой на конце. Ленточка вздрагивает каждый раз, когда он пригубляет чашку кофе или поворачивает голову, чтобы сообщить мистеру Скроупу свой ход. В такие мгновения кажется, что великий шахматист испытывает нечеловеческое напряжение, удерживая в памяти тысячи комбинаций.

Как была бы разочарована публика, если б узнала, о чем думает сейчас великий шахматист! А Филидор прикидывает, какой гонорар вручит ему мистер Парслоу. Фунтов шесть, наверное... Еще пара таких выступлений, и он сможет купить фортепиано. У Бродвуда превосходные инструменты, Элиза будет в восторге. Клавесин отживает свой век...

Скрипучий голосок Скроупа прерывает его размышления.

– Доктор Уилсон играет ферзем на пятое поле королевской ладьи!

В бешеном круговороте завертелись фигуры. Ферзь выпорхнул на край доски, оставив под ударом незащищенную пешку. Для чего она отдается? Угроза мата мнимая...

– Мистер Филидор берет конем пешку! – объявляет Скроуп.

Уилсон хватается за слона.

– Доктор Уилсон играет слоном на третье поле ферзя!

– Мистер Филидор играет коневой пешкой со стороны короля на третье поле!

Уилсон хватается за пешку.

– Доктор Уилсон берет слоном пешку!

– Мистер Филидор берет конем ладью!

Уилсон хватается за голову. Только теперь он заметил, что черный ферзь по седьмому ряду защищает короля от мата. Белые остаются без ладьи.

Филидор допивает остывший кофе и поудобнее устраивается в кресле. Уилсону он дает пешку и ход, это самый слабый соперник. Но кто-то все же ставил и на него. Наверное, лорд Хау, любитель «темных лошадок». Гинею, пожалуй, проиграл... Для него пустяк, мелочь. А вот ему, Филидору, чтобы заработать гинею, нужно дать четыре урока музыки. Или четыре шахматных урока. По пять шиллингов за урок. И за вход на игру вслепую платят пять шиллингов. Как мосье Кемпелену за показ автомата. А памфлетист считает это непомерно высокой ценой...

Памфлет на шахматный автомат Филидор прочитал еще утром. Грубо и бездоказательно. Но зерно истины все же есть. Неужели Тереза и впрямь сидит в этой дурацкой фигуре?! Хорош карлик! Он вспоминает прелестную девушку и горько вздыхает. В опере у нее был такой растерянный вид! Зачем она повторяла ходы? Но комбинацию все же нашла. Играть стала лучше. Однако ж не настолько, чтобы побеждать Брюля! Да еще в отличном стиле…

– Мистер Халл играет конем на пятое поле ферзя, гарде!

– Тысяча дьяволов! – сокрушается Филидор, обнаружив, что у ферзя нет хороших полей для отступления. Как же он не заметил этого выпада! Нет, здесь что-то не так... Откуда взялся конь? Он же должен находиться в конюшне!

Филидор подзывает Скроупа и что-то ему объясняет. Тот сверяется со своими записями и направляется к Халлу. Минутное замешательство. Халл смущенно трет лоб. Раздаются смешки.

– Мистер Халл приносит извинения, – объявляет Скроуп.– Он ошибочно переставил коня. Мистер Филидор имеет право потребовать, чтобы сопернику было засчитано поражение.

– Пусть переходит! – машет рукой Филидор. Он не нуждается в таких победах.

Разгораются споры. Не все довольны великодушием французского мастера. Кто-то уже начал подсчитывать выигрыш.

Пока заинтересованные лица обсуждают условия пари, стоявшая в стороне пожилая дама в кринолине и огромной шляпе, украшенной лентами и цветами, протискивается между спорщиками и оказывается прямо перед Филидором.

– Это обман! Он вовсе не слепой! – восклицает она по-французски, указывая веером на шахматиста.

Зал взрывается хохотом. Смеются все. И лорды, и леди, и офицеры, и члены парламента, и участники матча, и даже невозмутимый мистер Скроуп.

– Господи, де Еон? – вырывается у Филидора.

– Тише, мсье, встретимся позже, – скороговоркой шепчет дама и озорно подмигивает, обмахиваясь веером. Она еще сохранила свежесть лица и миловидность. Шею – зеркало возраста – скрывает шелковая косынка.

Шевалье Шарль де Еон, мадемуазель де Бомон (1728-1810). Гравюра на меди резцом и пунктиром

Филидора забавляет комическая сценка, он не прочь подыграть.

– Леди и джентльмены! – громко говорит он. – Чтобы рассеять сомнения, прошу завязать мне глаза!

– Вот это другое дело, – соглашается дама.

Она достает из-за корсажа батистовый платок, повязывает Филидору глаза и отходит в сторону, как бы любуясь своей работой.

Зрители пришли в себя и теперь не знают, смеяться или негодовать. Поведение незнакомки шокирует великосветское общество.

– Мадам, – обращается к ней молодой мужчина во фраке с позолоченными пуговицами, – эксцентричность не лучшее украшение женщины!

– Ваш тон, мсье, – грудным контральто отвечает незнакомка, сжимая веер, словно рукоять кинжала, – наводит на мысль о серьезных изъянах в вашем воспитании. Будь я мужчиной, охотно преподала бы вам урок вежливости у Монтегю-хауза[5].

– Некоторые чрезмерно самонадеянные дамы, – насмешливо продолжает мужчина, апеллируя к обступившим их зрителям, – вместо того, чтобы растить внуков или заботиться о спасении души, посещают зрелища, в которых разбираются, как французы в лошадях.

– Придется, мсье, доказать вам обратное. Моя ставка – гинея за партию.

– Мадам к тому же и расточительна?

– Во-первых, не мадам, а мадемуазель, а, во-вторых, ad rem[6]!

– Извольте! Но не ждите поблажек.

– От вас, мсье, я ожидаю только исправных платежей.

Необычные спорщики направляются в соседний зал в окружении заинтригованных зрителей.

– Снимите повязку, мистер Филидор, – говорит Скроуп, подходя к французскому мастеру, – она вам мешает.

– Напротив, мистер Скроуп! Мне чертовски надоел этот крюк на стене...

Игра продолжается.

Мистер Скроуп принимает торжественную позу, для чего широко расставляет ноги и выпячивает живот. Он держит перед собой лист бумаги, испещренный только ему понятными каракулями.

– Леди и джентльмены! Игра закончена. Мистер Филидор вновь удивил нас своим несравненный мастерством. Он победил доктора Уилсона за 2 часа 16 минут, мистера Халла – за 1 час 32 минуты, а партию с мистером Дженнигсом свел вничью за 1 час 46 минут. Позвольте от вашего имени поблагодарить мистера Филидора за доставленное нам удовольствие!

Публика аплодирует.

Французский мастер разбирает со своими соперниками сыгранные партии. Он восстанавливает их по памяти, вызывая всеобщее восхищение, комментирует ход борьбы, обращает внимание на ошибки, дает советы.

Зрители растекаются по комнатам, где их ожидают расставленные фигуры, и вскоре весь Сент-Джеймский клуб превращается в большой шахматный улей.

Нащупав в кармане батистовый платочек, Филидор отправляется на поиски его владелицы. Он безошибочно угадывает направление по шуму и репликам, доносящимся из соседнего зала.

– Чертова баба, откуда она свалилась?! – встречает его джентльмен во фраке с позолоченными пуговицами.

– Чем она вам досадила, мистер Хьюг?

– Она обобрала весь клуб!

– Хорошо еще, что не весь Лондон, – замечает оказавшийся рядом лорд Мэнсфилд. – А вам, мистер Хьюг, не мешало бы знать, что имя этой дамы – де Еон.

– Та самая особа, к которой сватался пройдоха Бомарше?

– Вот именно! Помню, все бились тогда об заклад, чем закончится их первая брачная ночь. Но спор так и остался нерешенным. Невеста поводила жениха за нос и прогнала прочь. Впрочем, они были достойны друг друга.

– Кто же мог предположить, что эта бестия так ловко играет в шахматы! Вы играли с ней, мистер Филидор?

– Играл. И если бы вы, мистер Хъюг, спросили моего совета прежде, чем садиться за доску, порекомендовал бы запросить фору.

– Джентльмену не пристало требовать фору у женщины.

– В отличие от Бомарше, я не уверен, что де Еон женщина, – щурится лорд Мэнсфилд. – А вы, мистер Филидор?

– Когда мы встречались, она носила мужское платье.

– Тогда я вызову ее на дуэль!

– Не советую, мистер Хьюг. Шпагой она владеет еще лучше, чем шахматными фигурами.

Шевалье де Еон

Из клуба де Еон и Филидор отправились в кофейню «Виндзор» на Чарнинг-кросс. Компанию им составил Брюль, пожелавший выпить чашку шоколада и просмотреть свежий номер «Гарлем курант», всегда имевшийся там к услугам посетителей.

– Угощаю я! – Де Еон хлопает себя по юбке, как по камзолу. – Мои карманы оттопыриваются от золота. Хотя англичанам и удалось заполучить мсье Филидора, играть они еще не скоро научатся.

– Я наблюдал за вашей игрой, мадам, – говорит Брюль. – Вы несомненно заслуживаете титул лучшей шахматистки Европы.

– У де Еона есть опасная конкурентка, ее зовут Тереза, – замечает Филидор.

– Это что еще за чудо?

– Юная дочь мсье Кемпелена, изобретателя шахматного автомата.

– Вы с ней знакомы? Представьте меня.

– Посетите представление на Сэвил-роу.

– Она и впрямь хорошая шахматистка?

– Во всяком случае, у нас с графом сложилось такое впечатление.

Брюль недоуменно оглядывает французского мастера.

– Свидетелем вашего проигрыша, мсье учитель, я был. Но почему вы отождествляете прелестную девушку с отвратительным турком? Или вы верите памфлетисту?

– Только в части, касающейся детей Кемпелена.

– Нет ничего легче, чем разбить и этот аргумент. В то время как турок атаковал моего короля, мадемуазель Тереза со своим братом и мадам Кемпелен безмятежно прогуливалась по Сент-Джеймскому парку. Мы встретили их после представления и очень мило побеседовали. Генерал Бургойн был ею очарован.

Филидор барабанит пальцами по столу. У него нет сомнений, что в Лувре он играл с Терезой. Но Брюль... Значит, у Кемпелена есть другой, настоящий шахматист. И тогда в Париже девушка заменила его в силу каких-то вынужденных обстоятельств. Может, именно поэтому Кемпелен и просил о снисхождении? Филидору хочется, чтобы это было именно так, тогда просьба отца была бы оправдана.

– Значит, я ошибся, – говорит он простодушно.

– Дьявольщина! – морщится де Еон, отодвигая чашку. – Не для того я приехал в Англию, чтобы пить шоколад... Гарсон!

И какие только люди не родятся на свет божий, думает Брюль, наблюдая, как де Еон вливает в себя жгучий флип[7]. С виду женщина: миловидное лицо, высокий бюст, руки в кольцах... А повадки мужские. Называет себя в мужском роде, пьет как шкипер, играет в шахматы...

Дуэль шевалье де Сен-Жоржа и шевалье де Еона

Шарль Женевьева Луи Огюст Андре Тимотэ де Еон был (или была)[8] одной из самых загадочных личностей в европейской истории XVIII века. Дипломат, выполнявший тайные поручения Людовика XV в России и Англии, драгунский капитан, отличившийся в Семилетней войне, писатель, оставивший большое литературное наследство, де Еон прожил долгую жизнь (1728-1810), полную невероятных приключений и удивительных метаморфоз. Он одинаково уверенно чувствовал себя и в камзоле, и в кринолине, со шпагой или с веером в руке. Как человек он отличался острым умом, образованностью, кипучей деятельностью. Как мужчина – отвагой, бесчисленными дуэлями, нескончаемыми попойками. Как женщина – тонкостью вкуса, изяществом линий, привлекательностью.

Не прошел де Еон и мимо шахмат. Юность он провел в Париже, посещал кафе «Режанс», был знаком с Филидором. Куда бы ни забрасывала судьба этого неугомонного француза, шахматы всегда оставались его добрым спутником, а случалось, и помощником, когда нужда заставляла играть на ставки в кофейнях или придорожных трактирах. Видимо, де Еон был по меркам своего времени хорошим шахматистом, он мог вести несколько партий одновременно. Его силу испытал на себе Филидор. В 1793 году французский мастер, как обычно, давал в Лондоне сеанс вслепую на трех досках. Газеты сообщили, что он потерпел поражение от мадам де Еон. Правда, Филидору было уже 66 лет. Но и де Еону всего на два года меньше...

В тот же вечер Кирхнер навестил Кемпелена.

Теперь они встречались часто. Немецкий кукольник оказался приятным собеседником. Он много путешествовал и обладал разносторонними знаниями, но особенное расположение Кемпелена завоевал восторженными отзывами о говорящей машине. Кирхнер любил наблюдать, как Кемпелен и Антон отлаживают механизм, добиваясь более четкого произношения звуков, нередко давал полезные советы, а когда сам брался за инструмент, было видно, что в этом деле он не новичок. О своей говорящей кукле Кирхнер старался не упоминать, как избегал нескромных вопросов о шахматном автомате, проявляя такт и деликатность.

Он был приветлив, общителен, прост в обхождении. С Анной вел обстоятельные беседы о воспитании детей, Терезу заинтересовал тонкими суждениями о театре, Иоганна удивил знанием богословских текстов, а сердце юного Кароя пленил рассказами о морских приключениях. И только Антон его недолюбливал, но скорее по причине ревности, нежели по здравому размышлению.

Сегодня Кирхнер был неузнаваем. На переносицу легла суровая складка, плотно сжатые губы побелели от гнева. Даже уши казались более заостренными, чем обычно.

– Полюбуйтесь на грязную работу! – восклицает он, брезгливо бросая на стол тоненькую книжку в сером переплете.

Кемпелен уже читал памфлет и не видит причин для паники. Или памфлетист разгадал секрет бедной Марты?

– Главный удар направлен против вас, господин Кемпелен, – словно угадав мысль собеседника, продолжает Кирхнер. – Вслед за пулей в цель летит слово.

– Мимо цели, господин Кирхнер! Автор не отличается богатым воображением. По сравнению с другими попытками объяснить способ управления автоматом он не продвинулся ни на дюйм.

– Но каков тон!

– Да, тон возмутительный. Но я уже привык к тому, что англичане не выбирают выражений.

– Англичане ставят себя выше всех. Они кичатся своими учеными, машинами, фабриками, кораблями... И вдруг из какой-то варварской Венгрии является безвестный чужеземец со своим волшебным автоматом, обыгрывающим лучших лондонских шахматистов. Все разводят руками, никто не может понять принцип его действия. И это в самой «просвещенной стране», как хвастливо называют англичане свой гнилой остров! Не удивительно, что они чувствуют себя уязвленными и, если хотите, одураченными. Есть от чего прийти в ярость! Помните злобного старика, поднявшего скандал на вашем представлении? Я убежден, что памфлет вышел из-под его гнусного пера.

– Но он не щадит и соотечественников, осыпая их насмешками и бранью...

– Доморощенных тупиц он называет жертвами нашего коварства, натравливая на нас еретиков, в чьих глазах мы не просто чужаки-обиралы, но и презренные «паписты». Дай им волю, они с превеликой радостью вздернут всех католиков на первой же перекладине. Наше спасение в истинной вере и единстве. Иисус, господин наш, не оставит в беде свою паству. Постучитесь у врат его храма.

Кемпелен настораживается. Такие речи от Кирхнера он слышит впервые.

– Увы, церковь неодобрительно относится к шахматному автомату.

– Вы пробовали искать у нее защиты?

Кемпелен печально вздыхает.

– Встречи со святыми отцами не оставили у меня приятных воспоминаний.

– Вам просто не везло! Если кто-либо и причинил вам зло, то по невежеству, а не по велению веры. Святой престол нуждается в таких слугах, как вы, и он обладает достаточной силой, чтобы оградить вас от многих неожиданностей. Вам предстоит еще долгий путь, господин Кемпелен...

В голосе Кирхнера улавливается предостережение. Кемпелен решает выждать.

– Я как-то больше привык полагаться на закон, – говорит он.

– Закон! Разве уберег он наших братьев от разъяренной черни в тот самый день, когда благородный Сэвиль отстаивал свой билль в палате общин? Английские законы нелепы, несправедливы, запутаны. Власти жестоко преследуют грабителей с большой дороги, а грабителей из Ост-Индской компании выдвигают в парламент. Они заточают во Флит[9] несостоятельных должников, но позволяют разбивать друг другу носы не только на улице, но и в стенах Вестминстера. Суды карают смертью любую кражу, а покушение на жизнь человека не считают тяжким преступлением... Кстати, как продвигается следствие о покушении на вашу жизнь?

Этого вопроса Кемпелен ожидал. Сейчас многое должно проясниться.

– Оно приняло непредвиденный оборот. Констебль Эткин выказал пожелание обследовать автомат.

– Даже так... Зачем?

– Чтобы предъявить обвинение преступнику.

– Мало того, что он стрелял?

– Преступник утверждает, что стрелял не в меня, а в автомат, и суду необходимо знать, находился там человек или нет.

– Вы согласились на досмотр?

– Я пригласил его на представление, но это показалось ему недостаточно... Вы находите требование полиции нелогичным?

– Оно беспредметно хотя бы потому, что преступники уже давно разгуливают на свободе.

Настало время удивляться Кемпелену.

– Их отпустили?!

– Разумеется! Похоже, и арест был инсценирован. Эткин подозрительно быстро примчался на место происшествия. А теперь он хочет проникнуть в вашу тайну на законном основании. Все это звенья одной цепи. Против вас плетется заговор, господин Кемпелен!

– Но я буду жаловаться!

– Кому?

– Председателю Суда королевской скамьи лорду Мэнсфилду. Он обещал свою помощь.

– Закон не на вашей стороне. Ни один суд не вынесет обвинительного вердикта о предумышленном убийстве в отношении негодяя, стрелявшего в автомат. Английское правосудие не экономит на веревках. Но если вы сами утверждаете или, по крайней мере, убеждаете публику, что в автомате никто не прячется, – и зрители действительно никого там не обнаруживают, – то почему это должен предвидеть стреляющий? Против такого злоумышленника закон вас не защитит ни в Англии, ни в любой другой стране. В худшем случае преступник, если даже он убьет человека, скрывающегося в автомате, – не подумайте, что я это утверждаю, – может нести ответственность только за порчу чужого имущества. Это прекрасно понимает полиция, это знаете и вы сами. Вы беззащитны, господин Кемпелен!

И, решив, что всадник окончательно выбит из седла, Кирхнер протягивает ему руку помощи.

– Я мог бы вас связать с влиятельными людьми. В одиночку вам с врагами не совладать.

Кемпелен выглядит обескураженным. Нет, он не раздумывает о предложении Кирхнера. Он понимает, что «влиятельные люди» – иезуиты, и не испытывает ни малейшего желания очутиться в их власти даже ценой собственной безопасности. Вновь, как и в день происшествия, его тревожат сомнения. Не было ли нападение на шахматный автомат искусно разыгранным спектаклем, чтобы запугать его и заставить принять покровительство Ордена? Случайно ли Кирхнер оказался рядам с преступником, стрелявшим в автомат? Почему он расспрашивал о человеке с агатом, хотя всю вину возлагает на Тикнеса и полицию? И, наконец, не командует ли немецкий кукольник всей этой шайкой?

– Боу-стрит-раннеры разыскивают человека с черным агатом, – как можно безразличнее говорит Кемпелен.

– С агатом?! – неподдельно изумляется Кирхнер. – При чем здесь агат?

Он ничем себя не выдал, думает Кемпелен. Неужели ему померещилось, и не было тогда на указательном пальце Кирхнера черного перстня? И, может быть, напрасно утаил он эту примету от Эткина?

Тауэр. Основанный в 1066 году, за свою историю лондонский Тауэр был крепостью, дворцом, хранилищем королевских драгоценностей, арсеналом, монетным двором, тюрьмой, обсерваторией и зоопарком. В XVIII веке за посещение зоопарка с горожан взималось либо полтора пенни, либо кошка или собака, предназначенные на корм львам

Одним из недугов английского общества того времени была застарелая вражда между протестантами, составлявшими большинство населения, и католиками, лишенными многих гражданских прав за действия в пользу реставрации единоверческой династии Стюартов в событиях 1715 и 1745 годов.

С тех пор прошло уже много лет, большинство католиков проявляло полную лояльность к властям, и в 1780 году английский парламент по предложению Джоржа Сэвиля (1726-1784) принял закон о равноправии. В день голосования лорд Джорж Гордон (1751-1793), возглавлявший «Союз протестантов», поднял лондонскую чернь на борьбу с «папистами». Начались католические погромы. Но власть толпы не знает границ, и вскоре запылали также дома и лавки купцов-протестантов, нападениям подверглись правительственные чиновники, была подожжена Ньюгетская тюрьма, отпущены арестанты. Бунт удалось подавить только с помощью войск.

Эти события и имел в виду Кирхнер, разворачивая перед Кемпеленом картину бедствия католиков в Англии. Рассуждения того же Кирхнера о британском правосудии находят подтверждение в речи «О частых казнях», произнесенной сэром Уильямом Мередитом на заседании парламента в 1777 г.[10]

«На основании закона о краже в лавках была осуждена и казнена некая Мэри Джонс, историю которой я сейчас вам изложу. Случилось это в то время, когда поднялась тревога по поводу Фолклендских островов[11] и был издан указ о принудительной вербовке. Мужа этой женщины взяли во флот, все их имущество забрали в уплату за какие-то долги, и Мэри Джонс с двумя малыми детьми вынуждена была просить милостыню на улицах. Не следует забывать, что она была еще очень молода (ей шел только девятнадцатый год) и замечательно хороша собой. Она вошла в лавку торговца полотном, взяла с прилавка кусок дешевого полотна и сунула его под накидку. Торговец заметил это, и Мэри Джонс тут же положила полотно на место. За это покушение на кражу она была повешена. На суде она в свою защиту сказала (протокол у меня в кармане), что жила честно, люди ее уважали и ни в чем их семья не нуждалась, пока вербовщики не увели ее мужа. А теперь у нее даже постели больше нет, нечем кормить детей, и все они раздеты и разуты. Может, она и поступила дурно, но она себя не помнила, не сознавала, что делает. Приходские власти подтвердили все, что рассказала Мэри. Но в то время в Ледгете часто бывали кражи, и решено было, для острастки, кого-нибудь примерно наказать, – вот эту женщину и повесили в угоду торговцам на Ледгет-стрит. На суде она была совершенно подавлена и проявляла признаки умственного расстройства. Когда ее везли на казнь, на руках у нее лежал ребенок, и она кормила его грудью».

Мы не пожалели места для этого жуткого свидетельства, ибо им все сказано, хотя подобных примеров можно привести еще немало.

[1] Крона – пять шиллингов

[2] Так называемая «описательная» шахматная нотация (в отличие от алгебраической). В Англии принята и поныне.

[3] Джоакино Греко (1700-1734), знаменитый итальянский шахматист, родом из Калабрии.

[4] Джованни Баттиста Перголези (1710-1736) – выдающийся итальянский композитор, один из создателей «оперы-буффа».

[5] Пустырь на окраине Лондона, излюбленное место для дуэлей.

[6] К делу! (лат.).

[7] Смесь водки, пива и сахара, перемешенная раскаленной металлической мешалкой.

[8] Споры об этом не прекращаются и по сей день.

[9] Лондонская долговая тюрьма.

[10] Цитируется по роману Ч. Диккенса «Барнеби Радж», Москва, 1958.

[11] Военный конфликт с Испанией 1767-1771 гг.